и вправду сдохнет? Вот гадство! Я уже больше не тот». Поезд притормаживает: перевод стрелок. Все точно знают, что это перевод, но молчат. Поезд останавливается, тишина. Брюне поднимает голову. Склонившийся над ним Мулю смотрит на путь, открыв рот; он бледен. Из травы на насыпи несется стрекотанье кузнечиков. Три немца спрыгивают на рельсы, чтобы размять ноги; смеясь, они проходят мимо вагона.
Поезд трогается; немцы поворачивают и бегут догонять багажный вагон. Мулю издает вопль: «Налево, ребята! Мы идем налево!» Вагон дрожит и скрипит, кажется, что он сейчас оторвется от рельсов. Брюне снова чувствует тяжесть десятка тел, навалившихся на него. Все вопят: «Налево! Налево! Мы едем в Шалон!» Из дверей других вагонов высовываются черные от дыма радостные лица. Андре кричит: «Эй, Шабо! Мы едем в Шалон!» И Шабо, свесившись из четвертого вагона, смеется и орет: «Порядок, ребята, порядок!» Все смеются. Брюне слышит голос Гассу: «Оказывается, они боялись, как и мы». — «Видите, ребята! — говорит Жюрассьен. — Тот тип был из пятой колонны». Брюне смотрит на наборщика. Тот ничего не говорит, он все еще дрожит, по его левой щеке катится слеза, прочерчивая полосу через налет угольной пыли и грязи. Кто-то снова начинает наигрывать на губной гармошке, другой поет в такт мелодии: «Мой солдатик, я тебе останусь верной». Брюне охватывает страшная грусть, он смотрит на бегущие рельсы, и ему хочется спрыгнуть. Вагон ликует, весь поезд поет. Совсем как довоенные поезда-сюрпризы. Брюне думает: «Сюрприз будет в конце». Наборщик испускает глубокий вздох облегчения и радости. Он верещит: «А-ля-ля, а-ля-ля!» Потом хитро смотрит на Брюне и говорит: «А ты-то думал, что мы едем в Германию». Брюне немного напрягается, он чувствует, что задет его авторитет; но он ничего не отвечает. У наборщика благодушное настроение, он живо добавляет: «Каждый может ошибаться, я ведь тоже думал, как и ты». Брюне молчит, наборщик посвистывает; немного погодя он говорит: «Я ее предупрежу перед тем, как приеду сам». — «Кого это?» — спрашивает Брюне. — «Мою девочку, — отвечает наборщик. — Иначе она упадет в обморок». — «У тебя есть девочка? В твоем-то возрасте?» — «Конечно. Если б не война, мы бы уже поженились». — «Сколько же ей лет?» — спрашивает Брюне. — «Восемнадцать». — «Ты с ней познакомился через партию?» — «Н-нет. На балу». — «Она думает, как и ты?» — «О чем?» — «Обо всем». — «Я не знаю, что она думает. По правде говоря, мне кажется, что она ни о чем не думает: она еще ребенок. Но она славная и работящая, и потом… у нее такая фигура!» Он немного мечтает, потом говорит: «Может, это и нагнало на меня хандру. Я скучаю по ней. А у тебя есть подруга, Брюне?» — «У меня на это нет времени», — отвечает Брюне. — «Тогда как же ты обходишься?» — Брюне улыбается: «Иногда случается, но так, мимоходом». — «Я бы так жить не смог, — говорит наборщик. — Разве ты не хочешь иметь свой дом, свою женушку?» — «Этого у меня не будет никогда». — «Неужели?» — изумляется наборщик. Он смущен и, как бы извиняясь, говорит: «Мне много не нужно, ей тоже. Три стула да койка». Улыбаясь своим мыслям, он добавляет: «Не будь этой войны, мы были бы так счастливы…» Брюне злится и неприязненно смотрит на наборщика; на этом лице, столь выразительном из-за худобы, он читает плотоядное желание счастья. Он тихо говорит: «Эта война началась не случайно. И ты хорошо знаешь, что нельзя счастливо жить, будучи угнетенным». — «Да ну! — продолжает наборщик, — мы бы устроили себе уютную норку…» Брюне повышает голос и сухо спрашивает: «Но тогда почему ты коммунист? Коммунисты созданы не для того, чтобы прозябать в норках». — «Я в партии ради других, — отвечает наборщик. — В нашем квартале столько нищеты, и я хотел, чтоб это изменилось». — «Когда вступаешь в партию, кроме нее не существует больше ничего, — говорит Брюне. — Ты должен был бы понимать, какие обязательства ты на себя берешь». — «Но я и так понимаю, — тихо отвечает наборщик. — Разве я когда-нибудь отказывался делать то, о чем ты просил? Только когда я трахаюсь, партия не должна стоять надо мной со свечкой. Бывают обстоятельства, когда…» Он смотрит на Брюне и осекается. Брюне ничего не говорит, он думает: «Он так рассуждает, потому что думает, что я ошибся. Я обязан быть непогрешимым». Становится жарче, пот пропитывает его гимнастерку, солнце бьет ему прямо в лицо: нужно выяснить, зачем все эти молодые люди вступили в компартию: если из-за великих идей, то неизбежен момент сомнений и колебаний.
А я, зачем я в нее вступил! Но, право, это было так давно, что уже не имеет значения, я коммунист, потому что я коммунист, вот и все. Он высвобождает правую руку, утирает пот, осевший на бровях, смотрит на часы: половина пятого. С этими объездами мы не скоро доберемся до Ша-лона. Сегодня ночью фрицы, наверное, запрут вагоны, и мы заночуем на запасных путях. Зевая, Брюне говорит: «Шнейдер, почему ты молчишь?» — «А что, по-твоему, я должен сказать?» — спрашивает Шнейдер. Брюне снова зевает, он глядит на убегающие рельсы, бледное лицо смеется между шпал: ха, ха, ха, голова его падает, но он тут же просыпается, у него болят глаза, он отклоняется назад, чтобы укрыться от солнечных лучей, кто-то произнес:
«Смертный приговор», его голова опять падает, он вдругорядь просыпается и подносит руку к мокрому подбородку: «Я пустил слюну, наверно, я срал, разинув рот»; он испытывает отвращение к самому себе. «Вылей!» Ему протягивают банку из-под мясных консервов, она совсем теплая, он говорит: «Что это? А! Ясно». Он ее опоражнивает, желтая жидкость льется на пути. «Эй! Осторожней! Передай ее быстро сюда!» Он, не оборачиваясь, протягивает банку, у него берут ее из рук, он хочет снова уснуть, но его хлопают по плечу; он снова берет банку и выливает. «Дай мне», — просит наборщик. Брюне протягивает банку с трудом встающему наборщику, вытирает влажные пальцы о китель; вскоре над его головой опрокидывают жестяную банку, желтая жидкость льется, рассыпается белыми каплями. Наборщик снова садится, вытирая пальцы. Брюне кладет голову ему на плечо, он слышит звуки губной гармошки и видит заросший цветами обширный сад, он засыпает. Его будит толчок, он вскрикивает. «А?» Поезд остановился в поле. «А?» — «Ничего, — говорит Мулю. — Можешь снова соснуть: это Паньи-сюр-Мез». Брюне оборачивается, все спокойно, люди привыкли к своей радости, одни играют в карты, другие поют, третьи, молчаливые и завороженные, мечтают о разных разностях, их глаза полны воспоминаний, которым они, наконец, дают
