равно вести себя так, как он? – изумлялся Коулз.
– Думаю, поэтому он никогда не бывает трезвым, – отвечал ему Гроссман. – Алкоголь приводит его в рабочее состояние. Но он не знает меры, не понимает, когда ему пора остановиться.
Мэлоун старался изо всех сил не обращать внимания на темное пятно, липшее к плечам Суини и сопровождавшее его, когда тот был в сознании. Никогда прежде он еще не видел подобной тени, и от этого ему было не по себе.
Они спали по очереди, в номере по другую сторону коридора. Домой Мэлоун вернулся всего однажды. Он вымылся, переоделся, поцеловал Дани – так, словно оба они тонули, – и снова уехал в омерзительно пахнувший гостиничный номер, чтобы сидеть и смотреть, как Фрэнсис Суини потеет, трясется и орет.
Доктору Гроссману:
– Вы что, врач? Какой врач-то? В хирургии небось не работали? От вида крови в обморок хлопаетесь?
Леонарду Килеру:
– Слышал я о вашем приборчике. Это все лженаука. Цирковые фокусы. Я не обязан отвечать на ваши вопросы. Вы вообще знаете, кто я?
Мэлоуну:
– Как вас на самом деле зовут? И зачем вы здесь? Вы что, следите за мной?
– Моя жена здесь. Она ведь здесь? – порой бормотал он. – Мэри? Мэри? Я знаю, что ты здесь, Мэри. Это она навела тебя, Несс? Небось наговорила обо мне всякого. Она тратит все мои деньги, но с сыновьями видеться не дает. У тебя-то сыновей нет, а, Несс? И жена от тебя ушла. Я видел тебя на балу. Ты один пришел. Надо было нам прийти вместе. Самые видные холостяки в городе.
Он требовал, чтобы его отпустили, кричал о своих гражданских правах, угрожал, что Элиота распнут на главной площади города, но при этом казалось, что ему едва ли не нравится все, что с ним происходит. Словно прямо сейчас воплощались его мечты. Он был откровенно одержим Элиотом.
* * *
– Что ты будешь делать, когда здесь все закончится, а, Майк? – спросил Элиот. Было три часа ночи, не спали одни они. Гроссман и Килер разошлись по номерам на пустующем этаже гостиницы, а Коулз уснул в своем кресле, и свет от настольной лампочки отражался в блестящей лысине на его склонившейся к плечу голове. В соседней комнате, то булькая, то рыча, храпел Фрэнсис Суини.
– То же, что и обычно, Несс.
– А что ты обычно делаешь?
– Берусь за новую работу. За новое задание. Всегда есть какое-то новое задание.
– А ее ты оставишь здесь?
Мэлоуну не нужно было спрашивать у Элиота, о ком тот ведет речь. Он сам мало о чем другом мог думать в последние дни. В последние месяцы.
– Расскажи о ней Элмеру, – предложил Элиот. – Пусть сделают для нее целый отдел. Может, назовут его «Экстрасенсорным отделом». ЭСО. Даниела Кос, агент ЭСО. Или, может, Дани Мэлоун, агент ЭСО? – Он поиграл бровями. – Вы могли бы работать в паре.
– Элиот. – Он вздохнул, осознавая, как нелепо все, о чем говорил Элиот. – Она портниха. Она… черт, да она ребенок. А еще у нее работа, две старые тетки и террорист по кличке Чарли, и все они без нее не выживут.
– Но это не помешало тебе ее целовать, а? В тот день, когда ты привел ее взглянуть на пальто Суини, у тебя на воротнике была губная помада. Вы влюблены друг в друга. Так ведь?
– Да. Так и есть. – Что он мог на это сказать?
– Но… если ты правда решил уехать и взяться за новое задание, то я сам предложу мисс Даниеле возможность применить ее дар на практике. Может, найму ее в качестве консультанта, – задумчиво протянул Несс.
Мэлоун хмуро взглянул на него.
– Что? Сам ты ее не хочешь, но и другим тоже не дашь? – осклабился Несс.
– Я не говорил, что я ее не хочу, – тихо ответил Мэлоун.
Несс помолчал, вслушиваясь в слова Мэлоуна. И хотя Мэлоун прекрасно понимал, что тот делает, ему все равно хотелось обо всем рассказать Нессу. Ему нужно было кому-то рассказать.
– Знаешь, иногда говорят: «Будь осторожен, когда о чем-то просишь»?
– Да, знаю.
– Так вот, я никогда ни о чем не прошу. Никогда. Так Бог не может истребовать с меня цену.
– Ты не молишься?
– Скорее нет. Я католик. Но я только на исповедь хожу.
Элиот изумленно хмыкнул, словно Мэлоун пошутил. Но тот не шутил.
– Я бы никогда не попросил, чтобы она стала моей, Элиот. Я бы спрятал свои чувства, оставил бы их при себе. Но она все знает. Я не смог ничего от нее скрыть. – Ему было неловко даже просто произносить эти слова. Он не поднимал глаз на Несса.
– И она тебя тоже любит? – спросил тот.
– Кажется, да.
– Так значит, аллилуйя, – Элиот воздел к потолку свою чашку.
Мэлоун застонал, но говорить ему стало чуть легче.
– Она могла бы найти кого-то гораздо лучше, Несс. Она молодая. Красивая. Умная. Добрая. От ее доброты у меня… все зудит. У меня все зудит от нее.
– Зудит?
– Да. Когда я не с ней, у меня во всем теле… зуд. Когда я с ней, все зудит. Когда я о ней думаю, все зудит. У меня все тело постоянно, непрерывно зудит, понимаешь?
– И только она способна унять этот зуд?
Мэлоун изо всех сил прижал ладони к глазам и сжал зубы, чтобы не врезать Нессу.
– Ты что, смеешься надо мной?
– Ага. А еще я за тебя рад.
– Она слишком много знает, – проговорил Мэлоун, не отнимая рук от лица.
– О тебе?
– Да. Обо мне. О каждой чертовой вещи, которой касается. И при всем при этом она очень добра. Не понимаю, как ей удается сохранять доброту. Черт дери, да я бы так ни за что не смог.
– Наоборот, все ты смог. Именно этим ты и занимался всю жизнь. До этих самых пор. И поэтому ты совершенно один. Потому что ты охраняешь добро, – мягко, по-доброму проговорил Несс.
Ему нужно было пройтись. Размяться. Он поставил пустую чашку и встал. Элиот с состраданием взглянул на него, и Мэлоун снова сел.
– Меня никто никогда не знал, Элиот.
Несс нахмурился:
– Не понимаю, Мэлоун, о чем это ты.
– Как тебе кажется, это присуще всем людям – считать, что нас никто не знает? Не знает по-настоящему, глубоко, до конца? И при этом бояться, что если кто-то нас узнает, то убежит без оглядки?
– Она тебя знает. И она от тебя не убежала, – подытожил Элиот.
– Нет. Не убежала. И господь надо мной смеется.
– Ну уж не драматизируй, старик.
