мехов с лейблом «Maximilian». Выбор ярлыка был случайным и гениальным, поскольку он нес в себе коннотацию величественного, дорогого, европейского имперского великолепия. Интересно, добилась бы такого же успеха команда меховых дизайнеров, состоящая из брата и сестры, с маркой «Furs by Apfelbaum»?
Думала ли «мадам» Анна Апфельбаум-Поток, как теперь называют пожилую восьмидесятилетнюю главу Maximilian Furs, после того бешеного, пугающего, зигзагообразного путешествия по Европе эмигрировать в Израиль, где евреи наконец-то обрели родину? «О, никогда, — отвечает она. — Нам здесь нравилось, мы были счастливы, нам везло, и мы были успешны практически с первого момента нашего приезда». И с улыбкой добавляет: «Здесь мы нашли своих дам», — и показывает на фотографии с автографами первых леди США, которых она одевала в меха, в том числе Жаклин Кеннеди (чьи инаугурационные паранджи были разработаны ею), леди Берд Джонсон и Нэнси Рейган.
Таким образом, для большинства американских евреев, считавших себя частью всей истории американского успеха, новое государство Израиль имело в основном символическое значение. Оно не было их родиной. С другой стороны, оно стало полезным убежищем для гонимых, неудачников, фанатиков, радикалов и недовольных, местом для менее удачливых евреев или, скорее, тех, кому повезло больше, чем действительно несчастным, погибшим от рук Гитлера, — местом для выживших в Холокосте. И американцы, потерявшие в Холокосте родных и близких, тоже испытывали определенную горечь и чувство, что Израиль был предложен в качестве родины слишком поздно.
14. ПРИКОСНОВЕНИЯ К КЛАССУ
«Если война и принесла что-то хорошее, то это то, что она сплотила американскую еврейскую общину. Старая социальная граница между немецкими и русскими евреями просто растаяла».
Эта банальная фраза, сформулированная в разных вариантах, стала общим местом в годы, последовавшие за Второй мировой войной, но, увы, так и осталась банальностью. Социальная грань между немцами и русскими оставалась такой же жесткой, как и прежде. Когда стало очевидно, что христианская община в плане социальных клубов не желает смешиваться с евреями как с классом, евреи просто создали свои собственные социальные клубы. Но теперь почти в каждом американском городе любого размера существовало как минимум два еврейских загородных клуба — «хороший» (немецкий) и менее хороший (русский). В Нью-Йорке лучшим еврейским загородным клубом был загородный клуб немцев Century Country Club в пригороде Уайт-Плейнс. Вторым по качеству был русский гольф-клуб Sunningdale в Скарсдейле. Был даже третий лучший, тоже русский — Old Oaks Country Club. В городе элитным еврейским мужским клубом был «Гармония» (немецкий).
Даже еврейские синагоги оставались разделенными по тому же принципу. Великолепный нью-йоркский храм Эммануэль на Пятой авеню, одна из самых больших еврейских синагог в мире и, безусловно, самая дорогая, была основана в начале другого века немецкими евреями, состояние которых пришло после Гражданской войны. Конечно, Храм Эммануэль не мог запретить посещать службы ни евреям, ни неевреям. Но, поскольку попечительский совет храма состоит из представителей немецко-еврейских семей «старой гвардии», он мог создать впечатление, что не приветствует русско-еврейских прихожан. Во-первых, все лучшие скамейки принадлежали немецким семьям. Разделительная линия проходила еще глубже. В таких основанных немецкими евреями больницах, как нью-йоркская Mount Sinai, русско-еврейские врачи не приветствовались в штате. Такая ситуация раздражала всех, кроме самых бесчувственных. Если к американским евреям в целом относились в социальном плане как к людям второго сорта, то русские были гражданами третьего сорта.
Все это лишь усугубляло двойственное отношение русских к своему еврейству. Если, как казалось, они, даже со всеми своими деньгами, не считались достаточно хорошими для того, чтобы примыкать к гойской элите, то, возможно, на то была причина. В конце концов, в прежней стране их тоже не считали достаточно хорошими.
Возможно, конечно, это было связано с тем, в каких сферах деятельности работали русские. Швейная промышленность, в конце концов, даже когда она создавала соболиные шубы Максимилиана за сотни тысяч долларов, все равно была известна как шматтес бизнес, или «торговля тряпками»; Максимилиан был просто прославленным модельером. Индустрия развлечений была, в конце концов, просто «шоу-бизнесом», и даже такая «великая леди экрана», как Джоан Кроуфорд, начинала свою карьеру с проституции и съемок порнофильмов. Ликеро-водочный бизнес остался серьезно подпорченным «сухим законом», и так далее. Ни один еврей не мог сказать: «Я — президент Manufacturers Trust Company», «Я — председатель Aetna Life Insurance Company», «Я — старший партнер Sullivan and Cromwell». Вместо этого еврей был вынужден представлять себя внешнему миру, слегка пожимая плечами и слегка ухмыляясь, что было почти извинением. Даже Фрэнсис Голдвин, объясняя, чем зарабатывает на жизнь ее муж, говорила: «О, он просто старый кинопродюсер».
Для борьбы с этим чувством социальной и профессиональной неполноценности новые русско-еврейские миллионеры использовали различные тактики. Хелена Рубинштейн, ставшая к 1947 году одной из самых богатых женщин мира, в офисе всегда была «мадам» Рубинштейн. Но за его пределами, встречаясь с незнакомыми людьми, она всегда напоминала своему сопровождающему: «Не забудьте представить меня под моим добрым именем», которым была княгиня Арчила Гуриелли. В семье Самуила Бронфмана существовало несколько табу. Нельзя было употреблять слово «выпивка», а также выражения «бутлегер» и «румраннер». Из семейного лексикона было изгнано и слово «запрет». А дети Бронфмана, которые были слишком малы, чтобы помнить об этом — старший из них родился в 1925 г., — воспитывались так, как будто сухого закона никогда не существовало, и хотя со временем они узнали, что он существовал, им так и не сказали, что он как-то повлиял на судьбу семьи. (Такое переписывание семейной истории для детей, очевидно, сработало. В 1969 г., в возрасте сорока лет, сын Сэма Эдгар напишет в Columbia Journal of World Business, что до отмены сухого закона семья не вела никаких дел за пределами Канады, и напишет это с такой искренностью, что будет видно, что он в это верит.) Аналогичным образом, дети Бронфманов выросли, полагая, что Джозеф И. Сигрэм был каким-то далеким канадским предком, и поскольку им было туманно объяснено, что они евреи, дети предположили, что Джозеф И. Сигрэм тоже еврей.
И все же в очень приватные моменты, в кругу старых и надежных друзей, глаза мистера Сэма приобретали далекий взгляд, он нахмуривал брови и говорил: «Как вы думаете, сколько времени пройдет, прежде чем меня перестанут называть проклятым бутлегером?».
В Голливуде киномагнаты были особенно чувствительны к сплетням, в которых их представляли неграмотными или хамами. И все же, когда они пытались быть благовоспитанными и утонченными, результат часто оказывался не слишком удачным. Например, одним из любимых слов Луиса Б. Майера было
