удалось добраться сюда. Раненые начали прибывать почти сразу же, и я поняла, что на самом деле не имеет значения, как я попала сюда: моя пара рук могла пригодиться. Я помогала с носилками и подавала бинты, прикуривала сигареты, заправляла кровати, наливала кофе, передавала сообщения от одного человека другому. Все эти люди казались мне невероятными. Но я не могла позволить себе стоять и любоваться ими, слишком много было дел.
Поздно вечером, когда на руках и ногах у меня уже были волдыри, я погрузилась на баржу «скорой помощи» с горсткой врачей и медиков. Мы пробирались сквозь плавающие мины, освещенные стробоскопами, и через какое-то время оказались в районе Омаха-Бич, где царили ужас и хаос. Вокруг плавали оторванные конечности и раздутые тела утопленников. Артиллерийский огонь разрывал воздух со всех сторон. Самолеты ревели над нами так близко, что мой череп вибрировал, и не было даже времени, чтобы задуматься, чьи эти самолеты.
Возле пляжа мы бросились в ледяную воду и побрели к берегу. Прибой доходил мне до пояса и стягивал одежду. Я споткнулась из-за холода, пробиравшего до костей, но не могла позволить себе упасть. Нужно было держать свой конец носилок и маневрировать между белыми полосками, которые отмечали места, расчищенные от мин.
Видеть эти полоски и знать, что они означают, было ужасно. Но ужасно было не только это. Стоял оглушительный рев и грохот. Ракеты свистели в воздухе и взрывались ослепительным пятном, освещая все вокруг красным светом и открывая такие вещи, которые я не забуду никогда: волны людей, бегущих сломя голову навстречу смерти, разорванные на части тела, наполненные животным страхом глаза, руки, сжимающие мою штанину и отчаянно молящие о спасении.
Высоко над утесами снаряды летели на немецкие позиции. Вдалеке виднелись клетки для военнопленных, а в них замученные лица. Мы подбирали всех, даже немцев, и укладывали их на пляже для сортировки. Они были молоды, напуганы, едва живы. Для нас не имело значения, как они были ранены или кем они были до этого момента. Каждый из них заставлял меня чувствовать себя опустошенной. Так продолжалось много часов. Окровавленные бинты, сигнальные ракеты, с хлопком разлетающиеся, как красный шелк, по пляжу, танки и тела. Мужчины, множество мужчин. Мужчины с лицами мальчиков. Мальчики отдавали свои жизни приливу, и он, принимая каждую каплю крови, вспенивался, менялся, разбивался снова и снова.
Чем более измученной, беспомощной и усталой я становилась, тем больше расплывались и преображались лица. Возможно, я бредила, но там, на морском берегу, среди дыма и криков, я узнала в разорванном снарядом человеке француза, который показывал мне свою ветку мимозы, давным-давно, в Мадриде. И там, как раз за ним, упал на колени Лоран Гарде, со своим синим портсигаром. Солдат из Бельчите, который мечтал о Сент-Луисе, оказался со мной в шлюпке, его шея была обмотана ставшим красным от крови бинтом, а русский пилот, который плакал в тюрьме Виипури, переживая за жену и ребенка, крепко держал его за руку. Они все были здесь, и я не задавалась вопросом как, а просто продолжала нагибаться, чтобы поднять тела, пока кто-то из этих юношей не становился мальчиком с площади Санто-Доминго или не обретал лицо Эрнеста. И каждый раз, когда это происходило, мне хотелось кричать и плакать и говорить, что я люблю его, что мне нужно его прощение, что я хочу, чтобы он был со мной еще много лет, чтобы мы были вместе всегда.
Это была самая странная и самая длинная ночь в моей жизни. Позже я узнала, что на пляж высадилось сто тысяч мужчин и только одна женщина. И этой женщиной была я. Мне также удалось стать первым журналистом из тех, кто смог добраться сюда, чтобы сделать репортаж. Эрнест, как и многие другие, застрял в открытом море. Но вся эта статистика казалась мелочной и несущественной, особенно по сравнению с тем, как много я потеряла, чтобы оказаться здесь. И хотя не было другого способа все это увидеть, моя жизнь теперь лежала в руинах, а впереди меня ждало еще больше страданий.
И все же никто не мог отнять у меня того, что я видела, и заставить забыть боль в натруженных руках и то, как я разрывалась на части, пока бурлил прилив и грохотало небо.
Я взглянула в глаза лежавшего на носилках мужчины, когда мы укладывали его в санитарную лодку.
— Вы ужасно хорошенькая для медсестры, — сказал он. — Может, вы ангел?
— На самом деле я писательница, если в это можно поверить.
— Неужели?
— Да.
— Значит, вы напишете обо мне?
Я кивнула и внезапно почувствовала себя сильнее. Его история станет моей, а моя — его. Мы запомним друг друга. Мы не были незнакомцами. Мы не заблудились. Мы не были одиноки.
— Да, — ответила я. — Именно это я и собираюсь сделать.
Мы опустили его на дно лодки, и я крепко держала его за руку, пока мы, преодолевая волну за волной, возвращались к нашему белому судну.
Эпилог
На следующее утро после Омаха-Бич меня обнаружили и арестовали за то, что я без полномочий и разрешения проникла в зону боевых действий. Военная полиция отобрала у меня проездные документы и отправила обратно в Лондон. По дороге я взялась за статьи для «Колльерс», но не могла перестать кипеть от злости. Я была военной корреспонденткой в течение семи лет: в Испании, Китае, Финляндии, Италии и Чехословакии. Я была компетентнее остальных, но не могла спокойно выполнять свою работу и даже оставаться в Европе на легальном положении. Но я должна была придумать способ остаться. Разве у меня был выбор?
Стремясь вернуться во Францию, я присоединилась к канадскому полку, который не возражал против присутствия женщины. Теперь мне требовалось лишь флиртовать с нужными офицерами, терпеть жизнь в палатках и бросаться в канаву, когда немецкие самолеты появлялись над головами. Позже я обнаружила, что ложь и слезы тоже работают, а точнее, выдуманный жених на том или ином фронте, которого я должна увидеть в последний раз или умереть. Меня бесило, что мне приходится уговаривать и упрашивать, — любому человеку с моим опытом было бы унизительно опускаться до такого. Но когда я увидела свежий номер «Колльерс» и в нем свое имя и имя Эрнеста как «корреспондентов, работавших во время наступления», я испытала невероятный восторг. Они опубликовали мою историю о «Дне Д», и я надеялась, что журнал продолжит печатать и другие мои материалы.
«День Д» стал началом конца,
