выдерут как сидорова козла. И мне ничего за то не будет, потому что я в своем сословном праве – в суверенных монархических понятиях. Мы же не демократы какие-нибудь здесь, помилуй бог!
Клер подумала, что Байбака-Ачкасова сейчас хватит удар. Он снова изменил цвет, как хамелеон – теперь смертельно побледнел от нанесенных оскорблений.
– Я вас вызываю, граф. Дуэль! Сегодня же я пришлю к вам секунданта! Сей же час! Стреляться!
В ответ Евграф Комаровский сгреб его за алый бешмет, тряхнул, как куклу.
– Хорошо. Я, возможно, доставлю тебе такое удовольствие, потешу твое тщеславие, – пообещал он. – Но сначала или выбью из тебя плетьми дух, или ты мне все скажешь. Выбирай: порка на конюшне, о которой мои стражники всем расскажут потом – как тебя выдрали вожжами в лучших традициях твоего благодетеля Карсавина. Вечный позор – потому что весть сия сразу облетит не только Одинцовский уезд, но и до Петербурга, до Зимнего дворца доберется. Ну и на Кавказе тоже узнают – ах, ах, такой пассаж… такая катавасия, был подвергнут телесным наказаниям… Либо сей расклад, либо другой: ты отвечаешь правдиво на мои вопросы. А я потом встаю под твои пули к барьеру – то есть принимаю тебя за равного себе в вопросах чести. Ну?! Что выберешь, Мармот?
– А у меня сейчас выбора нет. – Байбак-Ачкасов, оскорбленный, неукротимый, прожигал Комаровского насквозь пламенным взглядом. – Задавай свои вопросы, жандарм, сатрап! А потом я тебя убью!
– Тринадцать лет назад в мае – в тот самый день, накануне убийства твоего благодетеля, видели тебя в барвихинском трактире в компании Соловушки и Зефира, сговаривались вы о чем-то. Ты мне об этом в первую встречу нашу не сказал. А они жандармам лгали, что их вообще в Одинцове не было в тот день. Имелась причина у них для лжи, значит? Они тебя покрывали?
– Не покрывали они меня! Соловушка и Зефир всегда лишь во всем одну выгоду для себя видели.
– А я вот думаю, ты подговорил их благодетеля своего прикончить. А потом позже, зимой, и с ними расправился, инсценировав все под художества Темного в обличье беса лесного.
– Да в убийстве Карсавина и лакеев и во всем остальном младший Черветинский признался! Об этом весь уезд судачит со вчерашнего дня!
– Гедимин в те времена мальчишка был, а ты взрослый жук – карьеру в Петербурге строил, чины уже хватал, интриги плел.
– Волчонок он был бешеный, а братец его Пашка и того хуже, на войне он у Фигнера в партизанах французов пленных на деревьях за ноги вешал! – Байбак оскалил мелкие белые зубы. – А насчет того дня в мае, да, я действительно встретил случайно в трактире…
– Не лги! – загремел Комаровский.
– Не случайно, ладно… Я им писал, несколько писем послал. – Байбак-Ачкасов сменил тон. – Я им платил деньги за сведения. Карсавин был болен и безумен. Он потерял всякую осторожность. Он вел себя как опасный сумасшедший. А я… я знал, чем такое мне может грозить в Петербурге. Выплыви все наружу, злодейства Карсавина в оранжерее и в павильоне, мне, его воспитаннику, да еще чужеземцу, не видать ни службы в Государственном совете, ни карьеры. Выгонят меня, потому что репутация пострадает катастрофически. Я нанял этих двух лакеев, чтобы они докладывали мне еженедельно о том, что происходит в Горках, концы прятали в воду, как могли сдерживали этого психопата – моего приемного батюшку! Я его не убивал, мне не нужно было так рисковать – пойми ты это, граф. Убийство – всегда риск большой. И последствия непредсказуемые. А Карсавин со дня на день и так мог умереть от сифилиса. Надо было лишь подождать и постараться минимизировать риски. Чем я и занимался.
– О чем шла речь у вас в трактире? К чему ты лакеев подговаривал, если не к участию совместно в убийстве?
– Я их хотел перехватить еще в Москве, когда ехал из Петербурга по вызову Карсавина. Они же отправились, как сами мне написали, в Москву за покупками и за обновками для барского гардероба. Но у меня ничего не вышло, когда я приехал из Петербурга, я их не нашел на постоялом дворе. Они потом мне сказали, что у них была встреча с одним человеком.
– С кем?
– Не знаю. Я не поверил им, думал, лгут, напились оба в стельку – у них деньги были. Я встретился с ними только в Барвихе. Да, мы сидели в трактире. Они рассказали мне все новости – те, что были до их отъезда. Все складывалось мрачно и страшно в Горках. Очень опасно и непредсказуемо. Но я должен был знать всю подноготную. Карсавин все же был мой приемный отец, и я его многие годы почитал как родителя. Но затем… Он стал представлять для меня и моих устремлений, для моего честолюбия прямую угрозу. Нет, я не опустился до того, чтобы подговорить этих холопов, его вольноотпущенников, чтобы они зарезали своего хозяина, как слуги царя Вальтасара. Я просто…
– Что? Что ты сделал? Что ты им сказал там, в трактире?
– Карсавин же всегда в пылу оргии сам под плети и кнут ложился, чтобы ощутить себя жертвой, Актеоном… Это у него с детства было такое стремление, когда в шляхетском корпусе его избили и надругались над ним, унизили старшие воспитанники. Он нам сам об этом с Петрушкой Хрюновым рассказывал, не скрывал – вот, мол, что я перенес, и жизнь моя с тех пор изменилась. Побывав разок в шкуре бедного Актеона, он захотел снова и снова надевать ее на себя и… на других. – Байбак-Ачкасов на секунду умолк. – Я никогда того понять не мог. Я удивлялся, отчего он простил своих обидчиков, почему взрослым не отомстил им, не убил их, не передушил, как крыс? Я никогда не мог понять вас, русских. – Он глянул на Комаровского, а потом обернулся к Клер. – Мадемуазель, а вы, англичанка, можете их понять – этих странных русских? Рожденные в своих снегах, во тьме дремучих лесов и топей, они как сфинксы. Порой мне даже казалось, что они сами жаждут мук и страданий, что им все мало… И они хотят новых… Но я-то этого не хотел! Я сказал тем двум продажным холопам, что заплачу им большие деньги, если в следующий раз, когда Карсавин опять войдет в раж и прикажет очередному своему партнеру бить и пороть себя, пусть они… не удерживают того, как обычно делали всегда. Пусть не останавливают кровавые безумства. Как знать – авось и умрет мой благодетель под
