местах, злополучный новобранец, сделав какую-то гримасу, оскалился прямо в лицо «мамаше» роты.
Вышедший из себя от злости фельдфебель вывел провинившегося из строя и, закатив ему с ликующим злорадством оплеуху, отправил на трехдневное покаяние в карцер.
Однако этот его поступок вызвал такие осложнения, что он наверняка согласился бы пощадить неисправимого солдата, если бы вообще мог предвидеть, что сам станет жертвой жестокой мести.
Когда провинившийся вышел из карцера, лицо его сияло от какого-то внутреннего просветления. Он вернулся в роту и вдруг, ко всеобщему удивлению, стал производить впечатление крайне благовоспитанного человека. Он с молниеносной быстротой выполнял все приказания, старался быть первым в роте и в скором времени даже достиг завидного положения чистильщика сапог самого фельдфебеля — явное доказательство того, что он удостоился благоволения своего недавнего врага. Никто не знал, чему приписать эту внезапную перемену. Во всяком случае, фельдфебель торжествовал, думая, что он сумел направить этого разнузданного молодчика на путь истины, и потому впоследствии, ругая какого-нибудь солдата, любил на своем фельдфебельском жаргоне самодовольно похвалиться:
— Я не таковских стрекулистов укрощал, так тебя, что ли, не скручу!
Так говорил страшный фельдфебель, не подозревая, что он попался в ловушку.
Однажды в тихую летнюю ночь, когда все спали, раскаявшийся грешник открыл глаза и, затаив дыхание, оглянулся вокруг; увидев, что в помещении все, кроме него, спят, он осторожно выбрался из постели, наскоро надел брюки, проскользнул как тень вдоль стены и выпрыгнул через открытое окно в глубине полутемного коридора. Никто его не видел. Не заметил его даже дежурный по роте, который после неожиданной проверки призрака-фельдфебеля сидел вместе с одним из часовых в укромном уголке и играл в шашки.
Юноша прокрался в тени вдоль длинного казарменного здания и направился на то самое место, где после дневного учения оставляли соломенного человека. Да, он подошел прямо к соломенному человеку и, не теряя времени, достал из кармана иголку и нитки и быстро пришил к руке чучела бог знает откуда взятые старые фельдфебельские нашивки за сверхсрочную службу. Совершив это нечестивое дело, он с той же осторожностью вернулся на свою койку и, юркнув под тонкое серое одеяло, тотчас громко захрапел.
* * *
Командир полка, осанистый пятидесятилетний мужчина с седеющими волосами и синими задумчивыми глазами, любил выпить и поиграть в карты, два раза в неделю ходил в кино и даже получал на дом один из литературных журналов. Когда-то, будучи юнкером военного училища, он пробовал писать стихи, но, поняв, что второго Лермонтова из него не получится, с огорчением бросил перо, сохранив в себе, как неизлечимую рану, лишь смутное влечение к искусству.
Вечер, когда произошло только что отмеченное событие в казарме, полковник провел за покером у своего приятеля инженера, где задержался до четырех часов утра, покоренный магией карт, переходивших из рук в руки и раскрывавшихся, как обманчивые веера, в потных пальцах игроков. Наконец на рассвете гости стали прощаться и, после того как хозяин, почти не скрывая зевоты, проводил их до входной двери, разошлись в разные стороны и отправились по домам.
Как всякий хорошо устроившийся холостяк, полковник сварил себе дома кофе в электрическом чайнике, выпил его медленными большими глотками, потом растянулся на мягкой пружинной сетке и долго ворочался с боку на бок, не будучи в состоянии заснуть.
Солнце давно взошло, когда командир полка по длинной песчаной дорожке пересек казарменный двор и вошел в свою канцелярию. После бессонной ночи голова была тяжелая, по телу пробегала холодная дрожь. Он уселся за письменный стол, понюхал свежесорванную розу, воткнутую в блестящую отполированную гильзу от французского снаряда, бросил беглый взгляд на наваленные перед ним бумаги и протянул руку к чернильнице, также сделанной из трофейной снарядной головки.
Полковник уже было обмакнул перо в чернила, когда в дверь канцелярии раздался чуть слышный стук, и он поднял голову.
В то же мгновение дверь открылась. Офицер выронил ручку и застыл на месте с раскрытым ртом. На пороге комнаты в положении «смирно» стоял — кто бы вы думали?
Соломенный человек!
— Разрешите доложить! — четко сказало чучело, отдавая честь, и его фельдфебельские нашивки окончательно сбили с толку командира полка, который и без этого уже был в состоянии близком к умопомешательству.
Полковник обхватил голову руками и, до боли сжав глаза ладонями, зажмурился и пробыл в таком положении около полуминуты, пытаясь разобраться в этой нелепой загадке. Затем он приоткрыл один глаз и сквозь пальцы посмотрел на дверь. Но — о, ужас! — теперь соломенный человек стоял у самого его стола и дышал ему прямо в лицо. В дыхании слышался какой-то особый шелест, напоминавший шум соломенного тюфяка, когда на него наступают ногой.
Полковник, который вообще был смелым человеком, заслужившим орден за храбрость, тут же пришел в себя, вскочил из-за стола и, отбежав к стене, крикнул страшным голосом:
— Марш! Вон отсюда! Марш!
— Поз-поз-вольте… док-клад-дную… з-записку… — заикаясь, проговорило чучело, протянув руку и положив на стол большой лист бумаги, сверху донизу исписанный фиолетовыми чернилами.
— Никаких докладных записок! — кричал обезумевший полковник. — Марш отсюда! Докладные записки — в установленном порядке! Три дня карцера!
— Разрешите, господин полковник, никто, кроме вас, не может принять этой записки! — смущенно вымолвил соломенный человек, и нарисованные химическим карандашом глаза его мигали точь-в-точь так же, как глаза маленького злого фельдфебеля.
— Хорошо! Оставь ее! Посмотрю! Марш! — оскалился командир полка, свирепо взглянув на просителя.
— Слушаю, господин полковник! — воскликнуло чучело и, опять откозыряв, повернулось кругом и направилось к двери. Из-под его правой руки торчал пучок почерневшей соломы, спина была заплатана грязным куском миткаля, а на заплате кто-то написал углем: «Коля».
Когда необыкновенный посетитель вышел, полковник нервно зашагал по комнате, потом подошел к окну и рассеянно, с пылающим от возбуждения лицом стал смотреть на весело порхавших по казарменному двору воробьев.
— Нет, не может быть, — сказал он самому себе. — Я, наверно, в бреду. Смотри-ка, до чего может довести покер! — И распорядился немедленно позвать полкового врача.
Немного погодя явился врач со стетоскопом в руке.
