class="p1">Он почувствовал, что у него задрожали губы, но взял себя в руки и снова пролистал список пропущенных звонков. Коллеги, филиалы, опять Леонид, кто только ему не звонил, даже консьержка и стоматолог. Ни одного звонка от Тамарочки не было. Ни одного сообщения. Ничего. «Может, она просто привыкла, что обычно всегда звоню я, — попробовал он себя успокоить. — Может, она занята? Но меня же нет так долго! Неужели ей все равно?» Он еще раз пролистал сообщения, потом открыл приложение своего банка, посмотрел выписки со счетов, выругался, выключил телефон и со злостью сунул его под подушку.
И опять была еда. Потому что «мальчиков» надо было накормить. И как он ни махал руками и ни уговаривал, что совсем не хочет есть, и лучше поспит, и не будет никому мешать, они не стали его слушать и притащили к кровати стол, и расселись вокруг, и стали есть — так вкусно, так аппетитно и по-настоящему. Он лежал в своих подушках и не мог не смотреть на Кемаля с Керимом — как они ели, эти мужчины: хватали лепешки руками, отрывали куски, обжигаясь, хотели попробовать все и сразу, пытались стащить друг у друга кусочек получше, подкладывали в соседнюю тарелку то соус, то зелени — нет, ты попробуй вот так, так еще вкуснее! Он вдруг вспомнил свои семейные обеды и званые ужины Тамарочки, и ему стало грустно. Бог с ними, с ужинами, но даже когда на обед на выходных приезжали дети и внуки и он так радовался, то за столом непременно начинались какие-то обязательные дежурные разговоры, правильные фразы, позы, скучная еда непременно с ножом и вилкой, и даже трехлетних внуков учили, что вот так есть правильно, а так — неправильно, некрасиво, так есть нельзя. Сейчас он смотрел на Кемаля с Керимом, на руки в соусе, на бороды в крошках, на искреннее счастье от еды, как они наслаждались хлебом, который испекла их мать, просто хлебом, сыром, салатом, тушеным мясом, как они радовались, что они рядом, и им так счастливо, так уютно, так вкусно. Нельзя стать родными, не преломив вместе хлеба. Нельзя преломить хлеб ножом и вилкой, нельзя быть свободным и счастливым, держа спину, нельзя сказать «спасибо за обед» словами, это неправильно, а правильно — вот так, поцелуем в обе щеки жирными перепачканными губами, объятиями, смехом. Как он ни отбивался, Фериде то и дело совала ему в рот кусочки, давала пробовать с ложечки соусы, заворачивала мясо в тонкий хлеб, приносила попить, вытирала лицо салфеткой и тут же снова чем-то угощала, не дав опомниться, по подбородку капал соус, и это было так вкусно. А потом был кофе, была пахлава, был гранат, был мед, были орехи. «Мальчики» спросили: «Вам что-нибудь нужно, вы чего-то хотите? Не стесняйтесь! Вы наш гость, это подарок в доме». Он сказал, что очень им благодарен и у него все хорошо, он непременно возместит им все расходы, хотя бы на лекарства, а они опять начали махать на него руками, и тогда он сказал, что у него все хорошо, но есть только одно желание. И тут увидел, как почему-то напряглась Фериде, а мальчики замолчали и переглянулись.
— Вы хотите домой? Вас ждет ваша семья? — осторожно спросил Керим.
— Нет, — честно признался он. — Я очень хочу на улицу, хочу увидеть ваш сад. Я знаю, мне пока нельзя, надо еще подождать. Но мне кажется, у вас такой красивый сад, я лежу тут и все время себе его представляю. Так жалко, что мне пока нельзя там погулять.
Он сказал и тут же пожалел о своих словах. Потому что оба «янычара» тут же подскочили, и отодвинули стол, и побросали куда-то стулья, и подхватили его вместе с кроватью легко, как будто он ничего не весил, и прямо с кроватью и всеми подушками вытащили в сад. И тут он чуть не заплакал.
Сад и в самом деле был прекрасен. Если в раю есть сады, то их разбивает тот же садовник, что создавал этот сад. Настоящий оазис был не в райских кущах, а прямо тут, во дворе у дома Фериде. Старые деревья, изогнутые оливы, розовые кусты, инжир, сосны, лимоны и гранатовое дерево.
— Это еще наш дедушка сажал, — сказал Керим. — Мы очень ухаживаем. Специальный человек к нам ездит даже, дорого берет, но два раза в год зовем. Мама сад очень любит.
— У вас необыкновенная мама, — сказал Николай.
— Да. — братья кивнули и широко заулыбались, засияв от любви и от гордости.
Керим уселся прямо на землю у кровати с одной стороны, Кемаль — с другой.
— Мама нас одна растила, мама — всё для нас. Мама наш очень прекрасная.
— Анне, — добавил Керим и пояснил: — Мама по-турецкий.
— А отец? — спросил Николай. — Как по-турецки «папа»?
— Баба, — рассмеялся Кемаль. — Все русские смеются, когда говоришь.
— У вас есть дети? — спросил Керим.
— Есть. — Он кивнул. — Взрослые. Два сына и дочь. И внуки.
«Янычары» обрадовались и стали наперебой показывать ему фотографии своих детей в телефонах. Рассказывали про жен, про учебу, про работу и отель, о котором так мечтали, но он так и не случился. Оба загрустили, но потом опять был кофе, и пахлава, и орехи, и мед, и гранат, и лепешки, так и засиделись до самого вечера.
— Дядя Селим был сегодня, — сказал Кемаль, когда они уже собирались уходить.
— Да-да, спасибо ему! Он меня осмотрел. Честное слово, мне так неудобно, лечите меня, возитесь со мной.
— Дядя Селим сказал, вы очень маме понравился, — сказал Керим и вдруг посмотрел на Николая таким взглядом, что ему показалось, он сейчас провалится сквозь землю вместе с кроватью и всеми подушками.
— Вы — гость, вы тут в беду попадали, — продолжил Кемаль. — Мы помогаем. Это дар. Но если вы маму обижать…
— Я понял, — кивнул он. — Вы отрежете мне голову. И я бы точно так же поступил на вашем месте! Но я обещаю вам, что ни за что не обижу вашу маму. И никогда не сделаю ей больно.
— Не надо обещать, — тихо сказал Керим. — Клянись. Как мужчина клянись.
— Клянусь как мужчина. Никогда не обижать ни вас, ни вашу самую прекрасную на свете маму!
И они тут же просияли и осторожно полезли его обнимать. А он от облегчения осмелел и спросил:
— А ваша мама часто танцует?
— Танцует? — переспросил Кемаль.
— Да.
Оба брата задумались, а потом покачали головой.
— Нет, — сказал Керим. — Мама поет часто, смеется с нами часто, но танцевать… Я не видел никогда, что
