немилосердно дымила. На ужин была каша без сала. Курземский хлеб, взятый в дорогу, заплесневел, зачерствел и крошился.
Таким был первый вечер на острове, и таких вечеров предстояло много-много. Темная лачуга и черствый хлеб, дым от очага и уйма несделанной работы. В щели свистел ветер. Озаренные лунным светом, стояли серые ряды пней, словно войско, окружающее завоевателей Болотного острова, а внизу, в трясине, мерцали блуждающие огоньки. Все ночи казались одинаковыми, а их будет сотни, тысячи. Днем иногда сияло солнце, но людям некогда было любоваться им. Они видели лишь землю и ходили по ней, опустив головы, словно сила земли притягивала их. Только когда темнело, они иногда выпрямляли спины. Позже они не в состоянии были сделать даже и этого.
Глава пятая
1
— Ложись! Встать! Бегом — марш! — раздавались на учебном поле голоса капралов и сержантов. От беспрерывного крика они почти охрипли.
В полной боевой форме, с кирпичами в вещевых мешках, молодые солдаты маршировали сомкнутым строем, по команде ложились в пыль и грязь — кому где придется. Если капралу казалось, что отделение недостаточно четко выполнило его команду, он несколько минут подряд гонял его бегом вокруг учебного поля, заставлял маршировать на месте до тех пор, пока уставшие парни могли хотя бы еле-еле передвигать ноги.
Янка Зитар шагал рядом со своим старым сибирским другом Фрицем Силинем. Они начали военную службу в разных батальонах, но, когда через несколько недель отбирали курсантов для инструкторской[26]роты, оба попали туда и были назначены в один взвод и в одно отделение. Ни у того, ни у другого в полку не оказалось больше знакомых, и они держались друг друга. Фрицу довольно часто присылали из дому деньги и съестное. Янка редко получал письма; кроме Марты Ремесис, никто не писал. Изредка Миците приписывала в конце письма Марты несколько строк с шаблонным приветом.
Большинство капралов и сержантов были сверхсрочники, кулацкие сынки. Для них не существовало большего удовольствия, чем издеваться над подчиненными, гонять молодых солдат, всячески унижать их, придумывать какие-нибудь особые способы наказания. Так старались они привить подчиненным дисциплину и покорность. Молодые солдаты ругали их последними словами и мечтали о мести.
— Эх, встретить бы такого молодчика вечером в уголке потемней да надавать по зубам, чтобы всю жизнь помнил!.. — воскликнул Янка.
— И предупредить: если вздумаешь отыграться, в следующий раз сделаем из тебя покойника, — поддакнул. Фриц Силинь. — Пусть не воображают, что они такие недосягаемые.
В тот же вечер они, оба товарища, стояли под ружьем: какой-то услужливый доносчик передал подслушанный разговор старшему сержанту. Это был хороший урок. Янка и Фриц никогда уже не выражали возмущения в присутствии других солдат. Янку не так угнетали физические трудности военной службы — он был достаточно сильным, чтобы справиться с самыми трудными испытаниями, — как бесконечные моральные унижения. Начальство на каждом шагу старалось подчеркнуть, что солдат — бесправное существо, червь, которого можно раздавить, вещь, с которой можно сделать все, что захочешь. Командир взвода, старший лейтенант Силис, всегда носил с собой гибкий стек. Поучая солдата, как правильно делать тот или иной прием, он пускал в ход стек; бил провинившегося и по рукам, и по ногам, а нередко стек оставлял темно-красный рубец на лице или на шее. Один из сержантов обычно ставил весь взвод в положение так называемого «французского шага» и до тех пор держал так солдат, пока некоторые парни, не выдержав, не падали на землю; после этого он собирал слабых в отдельную группу и минут пять заставлял их ложиться и вставать.
Здесь это называлось военным воспитанием.
— Изучайте и запоминайте все, что мы с вами делаем, — говорили инструкторы курсантам. — В этом году мы дерем с вас шкуру, для того чтобы в будущем году вы умели драть ее с тех, кого будете обучать. Без пота не усвоишь ни одного дела. А те, кто хочет остаться на сверхсрочной, должны это дело знать как свои пять пальцев.
Унижая и истязая солдат, начальство старалось привить им жестокость. Так иногда дрессировщик поступает с молодой собакой, которую выращивают для особого назначения.
Янка, стиснув зубы, думал: «Нет, из меня сверхсрочника не выйдет — на эту собачью должность можете поискать кого-нибудь другого».
Одно было неоспоримо: здесь он хорошо закалился, но в то же время загорелся неугасимой ненавистью ко всем командирам — высшим и низшим. А ведь военные сановники Латвии воображали, что они воспитывают защитников своего государства.
2
На пасху некоторых новобранцев отпустили домой. Янка тоже мог получить увольнение, тем более что за неделю до праздника Эльза прислала ему свадебную карточку, отпечатанную золотыми буквами. Но он не взял увольнения, оставив его до троицы: в эти дни его будут ждать в Ниедрах — именно так было условлено расставании. Что значила свадьба Эльзы с каким-то Кланьгисом по сравнению с возможностью увидеть Лауру и несколько дней пробыть с ней вместе. Янка охотно подождет два месяца. Он нисколько не завидовал тем счастливцам, которые накануне пасхи уехали домой.
В пасхальные дни Янка зубрил устав и учился собирать винтовку. Все время, оставшееся до троицы, он был старателен, ни разу не получил наряда. И тем не менее мечты парня об отпуске не осуществились.
Все получилось очень плохо. Янка долго потом сердился на себя, а еще больше на сына прасола из Малиены — толстого тупицу Адату. Один вид Адаты внушал отвращение. У двадцатилетнего парня была порядочная плешь на голове и две пряди седых волос — одна на левом виске, другая на затылке. Он напоминал озябшую курицу в период линьки. Нос Адаты всегда был красным и мокрым, рот — вечно открыт. Он ни с кем не дружил, из-за малейшего пустяка бежал жаловаться офицерам, а непосредственное начальство задабривал папиросами и деньгами, которыми состоятельный отец снабжал отпрыска в достаточном количестве. Адата делал вид, что не замечает презрения товарищей, пролезал в их кружок, подслушивал, а потом бежал доносить офицерам и инструкторам. С первого дня Янке был противен этот человек — он никогда не умывался рядом с ним. Эта антипатия, превозмочь которую Янка был не в силах, привела, в конце концов, к столкновению.
Произошло это за два дня до троицы. Янка уже обратился к непосредственному начальнику с просьбой об увольнении и получил согласие. Оставалось подождать, пока выпишут документы. Парни начищали пуговицы мундиров, утюжили брюки и наводили блеск на сапоги, чтобы при осмотре перед увольнением выглядеть браво. Один из товарищей обещал Янке сапоги,
