Фарр никогда не рассказывал о том дне, когда Эймурдин по колено утонул в крови, но со слов других людей Айна поняла, что ее муж в очередной раз совершил нечто, выходящее за пределы возможностей обычного человека. Вот только далось ему это большой ценой...
...Когда они впервые встретились после расставания в Арроэно, когда Айна бросилась к нему в объятия на пороге древнего замка, Фарр обнял ее так, словно не видел целую жизнь. Он сжимал свои большие сильные руки вокруг нее, стискивал пальцами одежду у нее на спине и горячо дышал ей в плечо, словно едва сдерживал слезы или крик радости... Но все же не издал ни звука, только спустя целую вечность этого растворения друг в друге выдохнул еле слышно: «Спасибо... спасибо, что ты здесь, любовь моя...» и, подхватив на руки, сам внес ее в каменный чертог своих колдовских предков.
В ту первую ночь, когда они вновь были вместе в одной постели, Айна увидела на его теле следы от несколько свежих ран, на которые сам Фарр даже не обращал внимания. Увидела и то, как сильно он исхудал... Ее муж выглядел едва ли не хуже, чем тогда, когда лежал в доме старой знахарки. Но, хвала богам, в отличие от тех дней, он не пытался помереть или вытошнить свои собственные легкие. На изумленный вопрос, что с ним такое случилось, пожал плечами и попытался отбрехатся очевидной ложью, будто ничего особенного не произошло, просто слишком трудное колдовство. Айна очень хотела побить его за скрытность или хотя бы укусить, но сдержалась – этому глупому мужчине и без того хватило... К тому же Фарр как-то очень уж ловко накрыл ее губы своими и остановил все попытки рассердиться или задать еще хоть один вопрос.
Он любил ее так, словно на месте обычной и привычной жены вдруг оказалась какая-то совершенно новая Айна... смотрел такими глазами, что у нее останавливалось дыхание. А после долго лежал без сна и все никак не выпускал из своих объятий. И почему-то вместо чистого счастья Айна ощущала то самое, ничем не выразимое чувство, когда щемящая боль переплетается с невыразимой радостью. Ей хотелось плакать и смеяться одновременно, хотелось раствориться в вечности и самой стать океаном. Океаном, который омоет раны самого любимого в мире человека, укроет его от страданий, смоет и унесет прочь невыносимые воспоминания... Но единственное, что она могла – это обнимать его в ответ, покрывать лицо сотнями поцелуев и говорить, что все будет хорошо. Без конца говорить, что все будет хорошо.
И верить в это самой.
Не смотря на худобу Фарра.
Не смотря на пустой рукав Руальда и темную повязку на лице Патрика.
Не смотря на россыпь крошечных золотых цветов, что сами собой вплелись в пряди волос на голове Лиана...
Увидеть золотого дракона спящим на ложе из темно-зеленых стеблей с остроконечными листьями было подобно удару под колено. Айна знала, что не застанет его прежним, знала, что найдет совсем другим, но все равно не предполагала, насколько это будет невыносимо. От желания броситься к нему и разрыдаться над этим безжизненным телом ее удержало только осознание, что рядом стоит Шуна... Та подошла к своему мужчине первой. Долго стояла над ним, не проронив ни звука, только бездумно баюкала спящего сына, примотанного широким полотнищем к груди. В конце концов протянула ладонь и осторожно коснулась светлых волос кончиками пальцев, покачала горестно головой и, развернувшись, стремительно вышла прочь из подземной пещеры.
2
Из колыбели, что стояла у ног Шуны, послышалось тихое кряхтение, и та, со вздохом отложив шитье в сторону, склонилась к младенцу.
– Мокрый ты опять, да? – в ее усталом, не слишком-то довольном голосе звучала насмешка, но при этом он был таким нежным и ласковым, что на губах у Айны заиграла улыбка. Из Шуны получилась весьма своеобразная мать... Она почти никогда не ворковала над своим ребенком, как это обычно принято у женщин, называла его маленьким засранцем и почти все время говорила с ним так, словно он был способен понимать взрослую человеческую речь. И в каждом ее жесте, в каждом движении было столько любви и заботы...
Сменив пеленку, Шуна попыталась уложить сына обратно в его плетеную колыбель так похожую на корзинку, но тот расхныкался, распищался и умолк только когда его маленький ротик отыскал материн сосок.
– Кормилицу себе возьми сразу, – мрачно сказала подруга Айне. – Если не хочешь, чтобы котелок треснул.
Сама она уже забыла, когда в последний раз спала досыта, ела вовремя и расчесывалась.
– Элея как-то и без этого обходилась. Она своей грудью выкормила всех детей... – задумчиво ответила Айна. – У нее в доме никогда не было кормилиц, только няньки.
– Ну и дура, – пожала плечами Шуна.
– Сама ты дура, – фыркнула Айна. – Просто мы все разные... Вот тебе-то уж точно не стоило отказываться от помощи!
– Нет, – Шуна сказала это так коротко и сердито, что дальше продолжать разговор смысла не было. Спустя несколько бесконечно долгих минут в тишине она посмотрела на Айну с тоской и вдруг вывалила все то, что носила в себе последние недели:
– Я думаю, мне нужно уехать.
– Чтооо?! – Айна чуть не выронила из рук увесистую старую книгу, в обнимку с которой сидела уже не первый день. – Да у тебя у ж е котелок треснул, Шуна! Ты совсем с ума сошла?!
Подруга отвела взгляд в сторону и уставилась на пустую каменную стену, отмытую до блеска, но все еще ничем не украшенную, как и большинство стен в жилых комнатах Эймурдина.
– Я... – с трудом заговорила она, – я не знаю... Я не понимаю, что мне делать тут, с вами. Я ушла из степей потому, что меня позвал этот... – она гневно стиснула губы, – этот дурень. Но если ему я больше не нужна, зачем мне тут оставаться? Я вам всем не родня... я никто. Просто чужачка из Диких земель. Мне тут никто ничего не должен...
Айна уставилась на нее в изумлении.
– Шуна... Ты... Как ты можешь так говорить? После всего... всего, что было?! – она бухнула книгу на стоящий рядом стол, встала и подошла к подруге. Схватила ее за плечи и развернула лицом к себе. – Ты не чужая нам! Боги! Да ты вспомни, как Патрик спасал твоего сына!
– Это потому, что он тоже родился колдуном...
– Да что ты мелешь! – Айне ужасно хотелось залепить пощечину этой упрямой ослице, которая не желала видеть ничего хорошего. – Он сделал бы так, даже будь у тебя самый простой ребенок!
– Он сделал бы так, даже будь на моем месте распоследняя служанка...
Айна схватилась за голову. Эту стену было не пробить.
– А я? – спросила она, отнимая руки от лица. – Про меня ты тоже так думаешь? Что мне нет разницы, кто сидит со мной рядом, когда я читаю или шью? Нет разницы, с кем говорить о детях и мужиках? Кого обнимать и кого любить?!
Шуна молчала. Ее малыш наелся и снова уснул, но степнячка не спешила вернуть его в колыбель – она словно вовсе забыла о ребенке, смотрела все в ту же точку на стене и изо всех сил пыталась удержать слезы, которые выступили на ресницах.
