Андокид знает, о чем говорит, его олигархические симпатии недавно стоили ему лишения прав гражданина, и у него есть все основания приветствовать политику забвения столь же решительную, сколь и всеохватывающую. А теперь послушаем оратора Лисия, глубоко интегрированного метека, который принял сторону изгнанных демократов, но не получил за это гражданства, как мог бы надеяться. Неудивительно, что он держит совсем другую речь, настаивая, когда он говорит от своего имени, на непоправимости ущерба, нанесенного афинскому демосу олигархами:
Затем, они казнили без суда людей, ни в чем не повинных, а вы считаете, что надо судить по закону [katà tón nómon] губителей города, для которых вы не нашли бы кары, достойной их преступлений против города, даже если бы вы противозаконно захотели [paranómōs boulómenoi] подвергнуть их наказанию. В самом деле, что надо с ними сделать, чтобы они понесли наказание, достойное их деяний? […] И если вы, несмотря на все старания, не могли бы получить от них достойного удовлетворения, то разве не будет для вас позором [aiskhrón] отказаться даже хоть от какого-то наказания, которому кто-либо захочет их подвергнуть?[1027]
Разумеется, позиция Лисия, как и позиция Андокида, объясняется его недавним прошлым: отстаивать право на месть полностью в интересах оратора-демократа, поскольку он подает в суд на одного из Тридцати[1028], которого вдобавок считает ответственным за беззаконную казнь своего брата; инициируя процесс (díkē) – как раз один из тех процессов, что клятва об амнистии хотела запретить, чем, вероятно, и обусловлен намек на потенциальную незаконность наказания – он требует справедливости и наказания (под именем díkē и не отделяя одного от другого), напоминая судьям, что «настал момент, когда в ваших вердиктах [gnōmais] не должно быть ни прощения, ни сострадания»[1029].
О том, что именно демократы больше всего теряют от этого запрета припоминать прошлое, тогда как для «людей из города» он во всех отношениях выигрышен, свидетельствует еще одна речь Лисия, где оратор утверждает, что «последним город оказал почет не меньший, чем пришедшим в Филу и занявшим Пирей»[1030], и этот же оратор во время других процессов неоднократно напоминает, что у демократов есть справедливые основания на деле проявлять свое злопамятство (mnēsikakeīn)[1031]. Но за подтверждением этой идеи я предпочту обратиться к другому оратору, как раз потому, что он не разделяет демократическую ангажированность Лисия, а именно к Исократу, замечающему, что люди, вернувшиеся из Пирея, – то есть демократы – могли бы предъявить свои права, даже если «ни один из них не дерзнул затеять подобный процесс»[1032]. Как известно, самому Лисию доводилось высказываться иначе, например, когда в защитительной речи, сочиненной для одного из людей из города, он утверждал, что некоторые «вследствие опасностей, которым подвергались они в Пирее […] считают себя вправе делать все, что вздумается»[1033], но в данном случае следует объяснять эту совершенно не демократическую логику его ремеслом логографа, по определению обязанного занимать точку зрения клиента, который на своем собственном процессе должен будет защищаться, пользуясь речью, сочиненной для него оратором.
Короче говоря, поведение демоса в этой амнистии, несомненно, снискало афинской демократии всеобщую похвалу, которая, без конца повторяясь, в IV веке увеличила и без того разросшуюся главу, посвященную превознесению Афин: именно так Аристотель противопоставляет действия афинского демоса действиям демоса других городов, в аналогичных случаях не колебавшегося перед принятием куда более радикальных мер[1034]. Но все указывает на то, что в эти последние годы V века целый век демократии – демократии Клисфена, Эфиальта и Перикла, который я, со своей стороны, охотно назвала бы золотым веком dēmokratía[1035], – обрушился в прошлое.
Прошлое, относительно которого город хочет убедить себя, что оно действительно прошло, и которое, однако, не проходит так просто. Но не будем забегать вперед. Именно к действиям демократов – победивших, но сразу же связывающих себя клятвой амнистии, – я бы хотела вернуться прежде всего.
Как получить прощение за победу
То, что в борьбе конца 400‐х годов демократы действительно были победителями, подтверждается едва ли не консенсусом авторов IV века. Начиная с Аристотеля, который в лаконичном повествовании об этих событиях в «Афинской политии» не ограничивается упоминанием военной победы, одержанной теми над армией олигархов (epekratoūn tōi polémōi)[1036], но настаивает на политической легитимности отвоевания власти народом, «ставшим сувереном [kýrios genómenos] в делах города… и, судя по всему, по полному праву взявшим в свои руки конституцию, поскольку он добился возвращения благодаря своим собственным силам»[1037]. Помимо этого, перечислив в виде синопсиса все смены политического режима, затронувшие город с момента его основания и вплоть до этого возвращения демоса, Аристотель еще раз квалифицирует народ как «суверена» (kýrios), повторяя, что он «распространил свою власть на все»[1038]. Разумеется, такой анализ полностью согласуется с телеологической перспективой «Афинской политии», где этот эпизод знаменует вступление politeía в завершающую фазу своей эволюции, и когда Аристотель уточняет, что отныне «все управляется декретами и судами, где возобладал народ» (hò dēmos estin hò kratōn), в этом следует видеть нечто вроде комментария к самому названию – dēmokratía – режима, наконец-то достигшего собственного télos. Но такая интерпретация событий характерна не для одного Аристотеля, и, рассуждая об окончании гражданских противостояний, точно так же о krátos народа – правда, о krátos, конечно же, не столько политическом, сколько достигнутом силой оружия, – говорят писатели IV века[1039], зовут ли их Лисий или Исократ; например, Исократ: «когда Тридцать были прогнаны, Пирей был захвачен и народ побеждал (ekrátei)…», но можно процитировать и Лисия, согласно которому демократы победили (nikēsantes) и «в сражении одерживают верх [kreíttous] над врагами»[1040]. Поэтому, хотя такое прочтение и может вызвать определенный скептицизм у современных историков Греции[1041], именно на него я буду опираться, поскольку, по всей очевидности, таким оно и было у современников событий.
