— Аббат Дюбуа к вашим услугам, — ответил мнимый Ла Жонкьер.
— О монсеньер, — воскликнул Гастон, — послушайтесь голоса сердца, умоляю вас!
— Монсеньер, не подписывайте ничего, — настойчиво повторил Дюбуа.
— Подпишите, монсеньер, подпишите! — продолжал умолять Гастон. — Вы же обещали помиловать их, а ваше обещание нерушимо, я знаю!
— Я подпишу, Дюбуа, — сказал герцог.
— Ваше высочество это решили?
— Я дал слово.
— Прекрасно, как будет угодно вашему высочеству.
— Вы это сделаете сейчас, ведь правда, монсеньер? Сейчас! — воскликнул Гастон. — Не знаю отчего, но я невольно обуян страхом. Помилование! Помилование! Умоляю вас!
— Э, сударь, — сказал Дюбуа, — раз уж его высочество обещал, то какая разница, пятью минутами раньше или пятью минутами позже?
Регент обеспокоенно взглянул на Дюбуа.
— Да, — сказал он, — пожалуй, вы правы, это надо сделать немедленно, где твой портфель, Дюбуа? Ты же видишь, молодой человек в нетерпении!
Дюбуа поклонился в знак согласия, подошел к дверям оранжереи, позвал лакея, взял у него портфель и подал регенту лист чистой бумаги, на котором тот написал приказ и поставил свою подпись.
— А теперь курьера! — сказал герцог.
— Курьера?! — воскликнул Гастон. — Нет, монсеньер, не нужно курьера.
— Как, не нужно?
— Курьер поедет недостаточно быстро; если ваше высочество позволит, я поеду сам, и каждое мгновение, которое я выиграю в пути, спасет этих несчастных от целого века страданий.
Дюбуа нахмурился.
— Да, вы, действительно, правы, — ответил регент, — поезжайте сами. — И вполголоса добавил:
— И особенно старайтесь ни на минуту не расставаться с этим приказом.
— Но, монсеньер, — заметил Дюбуа, — вы больше спешите, чем сам господин де Шанле, вы забываете, что если он сейчас вот так уедет, то одна особа в Париже сочтет его мертвым.
Эти слова поразили Гастона и напомнили ему об Элен, которую он оставил в страхе и тревоге, об Элен, которая ждет его и никогда не простит, если он уедет из Парижа, не повидав ее. Он мгновенно принял решение: поцеловал руку регента, взял приказ о помиловании, поклонился Дюбуа и направился к выходу. Регент остановил его:
— Ни слова Элен о тайне, которую я открыл вам, слышите, сударь? Оставьте мне самому радость сообщить ей, что я ее отец, это единственная благодарность, о которой я вас прошу.
— Повинуюсь вашему высочеству, — ответил Гастон, тронутый до слез.
И еще раз поклонившись, он бросился вон из оранжереи.
— Сюда, сюда, — направил его Дюбуа. — По вашему виду еще решат, что вы действительно кого-то убили, и арестуют вас. Вот через этот лесок, пожалуйста, — в конце его аллея, которая ведет к двери на улицу.
— О, благодарю вас! Вы же понимаете, что всякая задержка…
— …может стать роковой, я понимаю. Потому-то, — добавил он тихо, — я и показываю вам самый длинный путь. Сюда, пожалуйста.
Гастон вышел. Дюбуа некоторое время смотрел ему вслед, потом повернулся к герцогу.
— Что с вами, монсеньер? — сказал он. — Вы, кажется, чем-то обеспокоены?
— Это в самом деле так, Дюбуа, — ответил герцог.
— А чем?
— Ты оказал недостаточное сопротивление доброму деянию, и это меня тревожит.
Дюбуа улыбнулся.
— Дюбуа, — воскликнул герцог, — ты что-то замышляешь!
— Вовсе нет, монсеньер, свой замысел я уже исполнил.
— Ну, что ты еще натворил?
— Монсеньер, я знаю ваше высочество.
— Так и что же?
— Я знал, что произойдет.
— И что дальше?
— Я знал, что вы не устоите и подпишете помилование этим негодяям.
— Кончай.
— Ну и я тоже послал гонца.
— Ты?
— Да, я. А разве я не имею права посылать гонцов?
— Имеешь, имеешь, Господи, Боже ты мой! Но какой приказ увез твой курьер?
— Приказ о казни.
— А когда он уехал?
Дюбуа посмотрел на часы.
— Да вот уже скоро два часа.
— Презренный!
— Ах, монсеньер, опять эти высокие слова! У каждого свои дела, какого черта! Спасайте господина де Шанле, пожалуйста, он ваш зять, а я спасаю вас.
— Да, но я знаю Шанле. Он обгонит твоего курьера.
— Нет, монсеньер.
— Что такое какие-то два часа для хорошего ездока? Шанле будет пожирать пространство, и два-то часа он наверстает.
— Если бы мой гонец имел только два часа фору, может быть, господин де Шанле его бы и обогнал, но он будет иметь в запасе три часа.
— Каким образом?
— Наш достойный кавалер влюблен, и я думаю, что уж час-то прощание с вашей дочерью у него займет, если не больше.
— Змея! Теперь я понял смысл тех слов, которые ты ему только что сказал.
— В воодушевлении он мог забыть даже о возлюбленной. Вы же знаете мой принцип, монсеньер: опасайся первых побуждений, ибо они всегда добрые.
— Бесчестный принцип!
— Монсеньер, можно быть дипломатом или не быть им.
— Прекрасно, — сказал регент, делая шаг к двери, — я пошлю предупредить его.
— Монсеньер, — сказал Дюбуа голосом, в котором прозвучала крайняя решимость, и достал из портфеля заранее заготовленную бумагу, — если вы это сделаете, соблаговолите прежде подписать мою отставку. Пошутили, и прекрасно, но еще Гораций сказал: Est modus in rebus[10], а Гораций был великий человек, и к тому же человек благородный. Послушайте, монсеньер, хватит на сегодня политики. Возвращайтесь-ка вы на бал, а завтра все отлично устроится. Франция избавится от четырех заклятых врагов, а у вас останется очень милый зять, который мне лично, слово аббата, нравится куда больше, чем господин де Рион.
И они вернулись вместе на бал. Вид у Дюбуа был радостный и торжествующий, а у герцога — грустный и задумчивый, но в душе он был уверен, что его министр прав.
XXXVI
ПОСЛЕДНЕЕ СВИДАНИЕ
Когда Гастон выходил из оранжереи, сердце его пело от радости. Огромная тяжесть, давившая на него с самого начала заговора, тяжесть, которую даже любовь Элен облегчала лишь на короткие мгновения, свалилась с его души как по мановению волшебного жезла.
И мысли о мести, кровавой и ужасной, сменились мечтами о любви и славе. Элен оказалась не просто очаровательной и любящей девушкой из благородной семьи, а принцессой королевской крови, божественным существом; за любовь ее многие мужчины были бы готовы заплатить своей кровью, если бы по слабости, присущей смертным, такие создания не отдавали свою нежность даром.
