Нет, толку от него не будет. Он никого не обратит ни в какую веру. Да и эта церковь тоже. Сидеть здесь и ждать – пустая трата времени. Назад, в машину…
Ну что же, можно сделать прическу. Люсьен даст мне чашку чая и печенье. Чашка чая – вот то, что мне нужно. Я могу сидеть в кресле, делая вид, что читаю старый номер «Болтуна», а Люсьен будет болтать всякий вздор, который вовсе не обязательно слушать. Я могу закрыть глаза и ни о чем не думать. Или стараться ни о чем не думать. Болтовня Люсьена более живительна, чем наставления священника. В душе они, наверно, очень похожи. Никакой разницы, как сказал бы Найэл.
– Добрый день, мадам. Какой сюрприз.
– Я совершенно измучена, Люсьен. У меня был ужасный день.
Парикмахеры похожи на врачей. Те же спокойные, вкрадчивые манеры. Но они не задают вопросов. Они улыбаются. Они понимают.
Люсьен указал Марии на ее обычное кресло; перед зеркалом стоял неоткрытый флакон эссенции для волос. Он был завернут в целлофан и переливался всеми оттенками зеленого цвета. Название эссенции «Венецианский бальзам» – само по себе искушение. Как конфеты, когда я была ребенком, подумала Мария, обернутые в золоченую бумагу; если я бывала сердитой или очень усталой, они всегда поднимали мне настроение.
– Люсьен, если бы я вам сказала, что нахожусь на грани самоубийства, что собираюсь броситься под трамвай, что мне немил весь свет, что люди, которых я люблю, меня разлюбили, – что бы вы предложили мне в качестве панацеи от этих бед?
– Как насчет массажа лица, мадам? – спросил Люсьен.
Без одной минуты шесть Мария распахнула дверь служебного входа театра.
– Добрый вечер, Боб.
– Добрый вечер, мисс Делейни.
Боб привстал со стула за перегородкой:
– Несколько минут назад, мисс, вам звонил мистер Уиндэм из загорода.
– Он ничего не просил передать?
– Он просил вас позвонить ему, как только вы придете.
– Боб, переключите, пожалуйста, коммутатор на мою уборную.
– Хорошо, мисс Делейни.
Мария бегом побежала вниз по лестнице в свою уборную. Чарльз позвонил. Значит, все в порядке. Он все обдумал и понял, что о разводе не может быть и речи. Чарльз звонил просить прощения. Наверное, сегодня он так же страдал, как и она. В таком случае никаких упреков, никакого вскрытия. Начнем все сначала. Начнем снова.
Она вошла в комнату и бросила пальто на диван.
– Я позову вас, когда буду готова, – сказала Мария костюмерше.
Она схватила телефонную трубку и попросила соединить ее с междугородным коммутатором. Ей ответили не сразу. Наконец телефонистка сказала:
– Междугородные линии заняты. Мы позвоним вам позднее.
Мария надела халат и связала платком волосы на затылке. Стала намазывать лицо кремом.
Интересно. Для примирения Чарльз приедет в Лондон? Неудачный день, утренний спектакль, но если он приедет рано утром на квартиру, они смогут вместе позавтракать; возможно, он найдет чем заняться днем и останется на ночь. Но в Фартингз я не поеду даже на выходные, если эта рыжая будет где-то поблизости. Чарльзу придется отделаться от нее. Ее я не потерплю. Это было бы слишком.
Лицо без следов крема и пудры – гладкое и свежее, как лицо маленькой девочки, которая собирается принять ванну. Мария снова склонилась над телефоном:
– Вы можете соединить меня с междугородным? Это очень срочно.
Наконец ответ:
– Будьте любезны, ваш номер. – И вот в трубке раздаются резкие, высокие гудки телефона в Фартингзе.
Но трубку снял не Чарльз, а Полли.
– Мне нужен мистер Уиндэм.
– Он уехал минут пять назад. Он больше не мог ждать. О господи, что за день, мамочка!
– Но почему? Что случилось?
– Вскоре после ланча позвонили из Вдовьего дома. Не может ли папочка немедленно приехать. У лорда Уиндэма случился сердечный приступ. Днем мне надо было напоить детей чаем, но об этом нечего было и думать. Папочка вернулся в пять часов и вызвал специалиста из Лондона, сейчас он в пути, и поэтому папочке пришлось снова уехать, но он сказал мне, конечно не при детях, что, по его мнению, надежды почти нет и лорд Уиндэм, скорее всего, умрет этой ночью. Разве не ужасно? Бедная бабушка.
– Мистер Уиндэм просил что-нибудь передать мне?
– Нет. Просто я должна была сообщить вам о случившемся и предупредить, что, по его опасениям, это конец.
– Да, похоже на конец.
– Вы не хотите поговорить с детьми?
– Нет, Полли. Не сейчас. До свидания.
Да, это действительно конец. Бедному старику за восемьдесят, и ему не пережить тяжелый сердечный приступ. Часы, которые последние десять лет бежали, постепенно замедляя ход, наконец остановятся.
Утром Чарльз станет лордом Уиндэмом. Рыжеволосая женщина, которую Кэролайн называет Морковкой, через несколько месяцев станет леди Уиндэм. А Богу, подумала Мария, сегодня придется вплотную заняться моими делами. Ему будет чем позабавиться. «Что бы такое придумать, чтобы как следует встряхнуть Марию. Послушай-ка, святой Петр, да и вы, ребята, что у нас на очереди? Как насчет тухлых яиц с галерки? Да, между глаз, между глаз. Это ее многому научит».
Ладно, ладно, сказала Мария. Это игра на двоих, друзья мои. Как там говорил Папа годы и годы тому назад, перед моей первой крупной ролью в Лондоне? Если ты не умеешь давать сдачи, грош тебе цена. Говорил он и другое, да я не слушала, но если постараться, то можно вспомнить.
Да, Папа. Ты всегда был более близок с Селией, чем со мной. Потому что я обычно думала о чем-то другом; но сейчас, в эту минуту, у меня такое чувство, что ты рядом со мной, здесь, в этой комнате. Я вижу твои смешливые голубые глаза, так похожие на мои, – они смотрят на меня с фотографии на стене: твой нос слегка скривлен в сторону, как и у меня, и волосы так же упрямо стоят над головой. А рот, Найэл всегда называет его подвижным, я, наверное, унаследовала от своей венской матери, которую никогда не видела и которая обманула тебя. Я очень надеюсь, что она не станет вредить мне. Нет, не сейчас – до сих пор она поддерживала меня, была на моей стороне.
«Никогда и ни перед кем не раболепствуй, моя дорогая. Никогда не прибедняйся. Раболепствуют неудачники. Прибедняются неудачники. Выше голову. Когда все изменяют, когда все рушится, с тобой остается твоя работа. Не работа с большой „Р“, моя дорогая. Не искусство с большой „И“. Оставь искусство интеллектуалам; поверь мне, в нем их единственное утешение, и если они пишут его с большой „И“, то всегда попадают впросак. Нет, делай работу, без который ты – не ты, потому что это единственное, что ты умеешь делать, единственное, в чем понимаешь. Ты будешь счастлива. Ты познаешь отчаяние. Но не хнычь, Делейни не хнычат. Иди вперед и делай свое дело».
