Солнце уже взошло, и голод давал о себе знать. Мы ускорили шаг, чтобы быстрее добраться к себе. Наконец мы вернулись в деревню и вошли в дом. Девушки быстро накрыли на стол, расставили посуду, и все расселись по своим местам. Один из парней сказал: «Хорошо сделали наши мудрецы, составив короткий кидуш на праздник. Это особенно хорошо для тех, кого ждет творожный пирог». Другой вдруг заволновался: «А чего это наши девицы так задерживаются?!» Вскочил и пошел на кухню. За ним вскочил другой, третий, и не прошло и минуты, как они все оказались на кухне. Я остался один за накрытым столом. Голод уже начинал меня мучить. Я вынул сигарету и закурил. Но тут ребята вернулись из кухни. Лица у них были мрачными. Видно было, что случилась какая-то неприятность.
Неприятность состояла в том, что, когда девушки вошли на кухню, они обнаружили, что замок взломан, шкаф с едой открыт и в нем нет ни капли вина для благословения, ни творожного пирога, ни вообще какой бы то ни было еды. Воры не оставили нам даже куска хлеба. Пока мы ходили в город, завистливые соседи пришли и украли все, что девушки приготовили в честь праздника.
Что делать? Одна из девушек пошла к хозяину дома попросить какой-нибудь еды, но хозяйская дверь оказалась закрытой. Она хотела зайти к другому крестьянину, но и там никого не было, потому что, как выяснилось потом, в этот день главный священник из Шибуша, тот самый, приехал с проповедью в соседнюю деревню и все здешние крестьяне отправились туда его послушать.
Наши девушки решили пойти в коровник и взять у коров немного молока. Но это было как раз то время, когда всех коров выгоняют в луга, так что для нас не нашлось и молока. Мы надумали было заварить чай, но в доме не оказалось и щепотки чая. Та же рука, что забрала еду, забрала и чай, и сахар. Что было делать? Мы собрали чайные листочки, оставшиеся в чайнике с вечера, вскипятили воду и сделали подобие чая.
Ближе к темноте и крестьяне вернулись с проповеди, и коровы с пастбища. Крестьянки пожалели нас и дали нам немного еды. Мы поели и попили, и, хотя трапеза была невелика, радость наша от этого не уменьшилась.
В канун второго праздничного дня я сказал ребятам: «Поеду-ка я в город и привезу вам хлеб, чай, сахар и другую еду». Но они возмутились: «Ни в коем случае! Это нарушит праздник!» Я объяснил им: «Это только в галуте всякий праздник надлежит праздновать два дня, а я житель Израиля и собираюсь туда вернуться, для меня два праздничных дня необязательны». Но они возразили: «А что скажут люди?»
В конце концов, после того, как мы поели и попили и произнесли благословение пищи, ребята посовещались и решили, что двое из них пойдут в город и принесут оттуда еду. Час они шли туда, час обратно и там провели еще час, но наконец благополучно вернулись и принесли халы, масло, сыр, сардины, чай, сахар, маленькую бутылку вина и свечи. Девушки снова накрыли стол и зажгли свечи, мы благословили вино и поужинали. В промежутках между едой парни и девушки опять пели песни, сладкие, как мед, а я немного рассказывал о Стране Израиля, и так прошла ночь, и наступило утро второго дня праздника Шавуот. Мы снова собрались пойти в город, чтобы помолиться в обществе и послушать чтение Торы, но один из них сказал: «После того, что случилось вчера, кто-то должен остаться дома». Однако кому же идти и кому остаться? Трудно было отказаться от молитвы в обществе и чтения Торы, и столь же трудно было видеть огорчение тех, кому выпадет остаться в деревне на праздник. И тогда я предложил: «Идите все, а я останусь здесь. Ведь я сын Страны Израиля и потому обязан сегодня накладывать тфилин, а прилюдно я делать это не могу». Они сказали: «Как это, вы приехали к нам, а мы оставим вас здесь и сами уйдем?»
«Так что же вы предлагаете сделать?» — спросил я. Вместо ответа один из них поднялся, взял молитвенник и начал молиться. За ним поднялись и остальные и тоже стали молиться по молитвенникам. Они читали молитвы для праздника, как и положено людям галута, в котором все праздники продолжаются два дня, а я наложил тфилин и читал обычную молитву, как и положено человеку из Страны Израиля, где праздник уже кончился накануне. А после молитвы девушки опять накрыли стол, и мы поели. Но не праздничные блюда, не настоящие мясо или рыбу, а как бы в шутку: ребята переименовали сардины в рыбу, а хлеб в мясо, масло назвали компотом, сыр пирогом, а чай — вином, потому что подсластили чай принесенным из города сахаром. А в промежутках они опять пели песни, сладкие, как мед, а я снова рассказывал им немного о Стране Израиля. Вокруг нашего дома собрались крестьяне и крестьянки. Они стояли под окнами, показывали на меня пальцем и говорили: «Вот человек, который был и в Иерусалиме, и в Палестине». (Эти люди полагают, что Иерусалим и Палестина — два разных места, и тот, кто побывал хотя бы в одном из них, для них человек особый, а тем более тот, кто побывал в обоих.)
Так мы сидели до захода солнца, а когда пришло время молитвы минха, я прочел молитву для будней, а они — молитву для праздника. После молитвы мы танцевали и пели: «Ты избрал нас из всех народов»[221], пока не кончился день и кусты с деревьями не окутались ночными тенями.
Ночь наступала, и тени деревьев и кустов все удлинялись и удлинялись, протягиваясь к востоку. Я человек не из чувствительных, но в эту минуту меня поразила мысль, что даже эти безмолвные сущности тянутся к востоку, а вот я, который жил на востоке, наоборот, потянулся в эти места. Я встал, подошел к окну и выглянул наружу. Какое-то маленькое животное — еж, конечно — пробежало через сад перед домом, таща на своих иголках травинки — надо думать, чтобы подстелить себе, а может, и своей подруге. Пока я стоял и смотрел, из-за облаков выглянула луна, и мы все встали и прочли вечернюю молитву. А после разделительной молитвы ребята уселись обдумывать свою работу на завтра.
Я пробыл с ними в деревне оба праздничных дня и один поелепраздничный. Я видел их и дома, и вне дома, и в полях, и в коровниках. Дай им Бог выдержать все испытания, которые достаются им каждый день и каждый час. Ведь в то время как их сверстники бездельничают, они трудятся — под солнцем, на ветру, под дождем. Отцы ругают их за то, что они бросили лавки и пошли в деревню, а они лишь удваивают свои старания, чтобы крестьянским трудом добыть себе хлеб насущный. Я слышал, что все неевреи их прославляют. Эти парни, рассказывали мне крестьяне, не чураются никакого, самого тяжелого труда. Есть такие работы, которых сами деревенские избегают, а наши ребята приходят и делают их в охотку.
Перед заходом солнца я отыскал бричку и вернулся в город. Парни и девушки проводили меня до околицы, а Цви отправился со мной купить продукты. Когда я прощался с ними, они попросили меня записать их имена, чтобы я вспомнил их, если мы встретимся в Стране Израиля. Я сказал им: «Братья мои, мне не нужно записывать, я уже запечатлел ваши имена в своем сердце».
Этот Цви, который поехал со мной в город, был таким же красивым и привлекательным, как его имя, «одень» на иврите. Красивый юноша с живыми глазами, быстрый и ловкий. По дороге он мне сказал: «Я не буду долго сидеть здесь, мне жаль каждого дня, который я провожу в галуте». Я спросил: «А разве у тебя есть уже разрешение на иммиграцию?» Он улыбнулся: «Я сам себе дам такое разрешение». Не знаю почему, но я не спросил у него, как это понимать.
