Чуть не весь город пошел проводить нас и послушать мои рассказы о Стране Израиля. Желая порадовать стариков, я рассказал им о Стене Плача, и о пещере праотцев, и о гробнице Рахили, и о пещере Илии-пророка, и о могиле Симеона-праведника, и о захоронениях Малого и Большого Синедрионов, и о праздновании Лаг ба-омер на горе Мерон[220], и о многих других святых местах. Что только я не рассказывал! Да простит меня Господь, если я немного приукрасил или зашел слишком далеко, — ведь я делал это не ради себя, а ради Страны Израиля, хвалить святыни которой — доброе дело, даже когда они лежат в руинах, ибо тогда наши братья в галуте полюбят ее, и примут в свое сердце, и раскаются в том, что утратили.
Какой-то старик прервал мой рассказ и спросил: «А в Тель-Авиве господин бывал?»
Я улыбнулся: «Ты задал важный вопрос, друг мой почтенный. Да, я был в Тель-Авиве. Я был там еще до того, как появился сам Тель-Авив. Ведь раньше на месте Тель-Авива была песчаная пустыня, пристанище лис и шакалов да ночных грабителей. И когда я смотрел на эту песчаную пустыню с чердака моего дома в Неве-Цедек, мне и голову не приходило, что настанет время и здесь построят большой город для Господа и для людей. Но вот пришли туда евреи — такие же, как вы и как я, — и взошли на это место, и превратили бесплодную пустыню в поселение, а лежбище лис и шакалов — в замечательный город, который сегодня насчитывает больше ста тысяч жителей. И такого города, друзья мои, вы даже во сне не видели. Ходишь по его улицам и не знаешь, чему раньше дивиться — высоким ли домам или их строителям, лоткам с товарами или маленьким коляскам, в которых еврейские мамы везут своих детишек, большому ли морю, которое охраняет этот город всей своей мощью, или посаженным в городе садам, магазинам ли, полным всяческого добра, или вывескам, написанным на иврите? И кстати, если вы думаете, что на иврите написаны вывески только тех магазинов, которые продают цицит и тфилин, то я должен сказать, что в Тель-Авиве нет вообще такого магазина, на котором не было бы ивритской вывески. Этот Тель-Авив — он как большой двор в Большой синагоге, только Тель-Авив — это двор для всего Израиля, и Иерусалим — его Большая синагога, откуда возносятся все его молитвы».
И как только я упомянул Иерусалим, сердце мое дрогнуло, и я начал восхвалять и его. И опять — о чем только я не рассказывал?! Но разве можно описать все великолепие Иерусалима? Никакой смертный не способен выразить в словах всю славу города, созданного Святым и Благословенным, чтобы обитать в нем.
Я смотрел на окружающих, которые слушали меня с восторгом. Таких хороших глаз, направленных на стороннего человека, я не видел даже во сне. И это позволяло мне представить себе, как велика будет радость сынов Израиля, когда они воочию увидят это свое утешение. Если от одних лишь слов ими овладевает такая радость, то от вида его она будет во много раз больше.
Я смотрел на них неотрывно — во-первых, потому, что мне вообще приятно смотреть на сынов Израиля, а во-вторых, потому, что мне хотелось насытить свой взгляд тем светом, которым светились в ту минуту лица этих добрых людей.
Один из них сказал: «Какое это чудо — строят город! Цари и полководцы только разрушают города и страны, а евреи восходят в свою страну и строят там город». Я сказал: «В Гемаре сказано, что человек не должен прощаться со своим другом, не сказав на прощанье слов Галахи, ибо так он его запомнит. И вот сейчас я прощаюсь с вами и говорю вам: сказано в Гемаре, что человек всегда должен возвращаться в город, который недавно заселен, потому что в недавно заселенном городе и грехов немного. А почему я об этом вспомнил? Чтобы, когда вам скажут, не дай Бог, что люди Тель-Авива недостаточно тверды в заповедях, вы могли бы ответить, что город этот недавно заселен и потому грехи его немногочисленны».
И закончив на этом, пожал им всем руки и дружески распрощался с ними. А они пошли нас провожать. Не помню, как мы шли — молча или разговаривая, может, так, а может, иначе. Но когда сердце человека наполнено, его рот молчит. И когда душа его полна, глаза смотрят с любовной грустью, и рот молчит опять.
А потом мы окончательно распрощались, и они повернули обратно в свой городок, а мы пошли в свою деревню. Увы, земля, которую Святой и Благословенный создал для людей, полна границ и разграничений. Мало того что Он провел границу между Страной Израиля и галутом, но даже и сам галут состоит из многих изгнаний, и, когда случается евреям сойтись вместе, в конце концов им приходится друг с другом расстаться.
Молча шел я за своими молодыми друзьями, вспоминая, как когда-то, ребенком, просил Святого и Благословенного открыть мне то магическое слово, с помощью которого люди восходят в Страну Израиля. Что-то вроде той давней просьбы я повторял и сейчас, но не для себя, а для этих, уставших от галута, от бесплодной надежды, людей.
Один из моих спутников вдруг сказал: «Не следовало нам так отталкивать этих людей, когда они просили сказать с ними кидуш. Надо было пойти с ними и сказать». Но другой отозвался на это: «Нет, наоборот, нужно сразу после молитвы вернуться к себе в деревню и сесть за обеденный стол — ведь мы с самого пасхального седера не ели вдоволь. И сейчас, когда наши девчата постарались и приготовили большую трапезу, лучше всего побыстрее вернуться домой». И тут они открыли мне секрет: оказывается, девушки приготовили не одну праздничную трапезу, а две сразу — одну молочную, а другую мясную, одну на первый день праздника, другую — на второй, и вдобавок ко всему еще и большой творожный пирог с маслом и изюмом.
