— Чудеса! — восторженно выдохнула Маша. — Чудеса!
— Господа! — сложив руки рупором, крикнул Виктор.
Видно, он хотел произвести на Машу совсем уж убийственное впечатление. В ответ раздался нестройный смех.
— Объявляется получасовая готовность. Сбор у машины. Как говорил Высоцкий, мы славно поработали и славно отдохнем.
— Вы уезжаете? — спросила Маша.
— Да. Облюбовали кафеюху на станции, ездим туда ужинать. Ну и расслабиться после трудового дня. Хотите с нами?
— Спасибо, как-нибудь в другой раз.
Они уехали, и Маша осталась одна. В доме сразу стало тихо, лишь снаружи громыхал гром, да дождь барабанил по крыше.
Маша послонялась по дому, побренчала на пианино, но звуки музыки странно подействовали на нее. Они взлетели, отдаваясь эхом в пустой комнате, и Маша почувствовала себя неуютно. Одиночество обступило ее со всех сторон.
Маша закрыла крышку пианино, перебралась на диван, поджала под себя ноги и закрыла глаза.
— Вадим, — прошептала она. — Вадим, где ты?
1860 год
Записка жгла руку. «В полночь. В беседке». Он не оставил ее, он придет и будет ждать, и ничто больше не остановит их. Только бы нянюшке удалось раздобыть ключ от ее комнаты.
Маша распахнула окно. В комнату ворвался ветер, напоенный каплями дождя. Гроза бушевала, выла как смертельно раненный зверь. Редкие всполохи молний, вспарывая тьму, на мгновение освещали сад и меркли. Деревья раскачивались и стонали.
Тише, шептала Маша грому, ради Бога, тише, но он не слышал ее. В ушах, сливаясь с раскатами грома, звучали слова матери:
— Завтра же поутру мы отправляемся в Москву. Ты пробудешь там до самой свадьбы. И не вздумай ничего замыслить. Отец доведен до крайности. Не вынуждай его…
Она бросила фразу недосказанной. Глаза ее так и шныряли по сторонам, избегая встречаться со взглядом Маши. Как у жуликоватого купца, пытающегося сбыть с рук лежалый товар, невесело подумала Маша. Она уже неспособна была чему-нибудь удивляться, доказывать, просить. Свинцовая тяжесть придавила сердце.
Зачем не осталась она с Вадимом этой ночью, зачем? Безумная надежда гнала ее домой. Объясниться с родителями, попытаться закончить дело миром. Ей так не хотелось бежать от них тайно, как воровке. Все в ней восставало против этого.
Она ошиблась. Последовавшая вслед за ее возвращением безобразная, чудовищная сцена лишила ее последних иллюзий. Отец за волосы отволок ее в комнату и собственноручно замкнул за ней дверь.
— Кокотка! Девка! — кричал он резким, неприятным фальцетом. — Бога благодари, что у тебя свадьба скоро. Изувечил бы, уничтожил своими руками! Будь ты проклята во веки веков!
Его шаги загремели по лестнице, внизу что-то с грохотом разбилось, раздался девичий визг, и все стихло. В доме будто поселился покойник. Ходили неслышно, говорили шепотом. Один лишь раз к ней, под каким-то предлогом, проникла няня, перекрестила, тишком сунула в руку записку.
Маша услышала, как часы внизу пробили полночь. От неожиданности она чуть не вскрикнула и закрыла себе рукою рот. Рука была холодна как лед. Уже время, что же няня… Уж не случилось ли чего?
Вдруг сердце рванулось и замерло. Скрип половицы, знакомые, чуть шаркающие шажки, скрежет ключа в замке.
— Нянюшка! — Маше показалось, что она закричала, хотя губы ее лишь беззвучно шевельнулись.
Она уткнулась лицом в добрые морщинистые руки, которые столько раз утешали и ласкали ее, прогоняли боль, лечили, холили, и вдруг с отчетливостью поняла, что никогда больше не увидит ее. Слезы брызнули у нее из глаз.
— Машенька, голубка моя, — шептала няня, гладя ее по волосам. — Не плачь. Теперь-то уж чего плакать. Ступай с Богом, кабы не хватились. А я уж помолюсь за тебя.
Маша накинула тальму и, стараясь не шуметь, спустилась в зал. Легкой тенью скользнула она к окну, прощаясь на ходу с любимыми, такими знакомыми и родными вещами, соскочила с подоконника и побежала к беседке.
Непогода обрушилась на нее со всей яростью, ветки хлестали по лицу. Юбка сразу же намокла и облепила ноги, мешая идти. Будто все демоны ада вырвались на волю с одной только целью — остановить ее!
Когда она, задыхаясь и поминутно оскальзываясь на раскисшей земле, добралась до беседки, силы совсем покинули ее. Но самое страшное ждало ее впереди. Беседка была пуста.
Маша стиснула на груди насквозь промокшую тальму и огляделась. Никого. Холодный ужас заполз в душу. Он не пришел или был здесь и не дождался?
— Вадим! — позвала она. — Вадим!
Ослепительная молния разрезала небо, выхватив из темноты фигуру мужчины. Но это был не Вадим.
Он приблизился. Сатанинская улыбка кривила его рот. Маша пятилась от него, как от привидения, беспомощно прикрываясь рукой.
— Он не придет, — сказал он хрипло. — Я убил его.
Маша страшно закричала и лишилась чувств. Последнее, что она услышала, был его дикий, безумный хохот.
Она не видела, как на крик ее бежали люди с фонарями, как Николай, все еще хохоча, чиркнул себя ножом по горлу, как в кустах нашли раненого Вадима. Она ничего уже не видела.
* * *
Дождь все усиливался. «Дворники» уже не справлялись с потоками воды. Сидоркин выматерился про себя и сбросил скорость. Еще не хватало самому влопаться в аварию.
Вот ведь жизнь человеческая, висит на волоске и не знает, когда тот оборвется. И в каком обличье смерть придет, тоже не знает. Может, как положено, страшная, с косой, а может, с опухшей небритой рожей, как у сегодняшнего шоферюги. Гулял, сукин сын, всю ночь с дружками, а наутро, не проспавшись, за руль да по газам. «Я ведь всего на минутку и отключился, начальник». Хороша минутка! В результате два трупа, женщина, вся изломанная, в больнице, груда искореженного металла и битого стекла.
Пойдет теперь голубчик по этапу, небось неповадно будет спьяну за руль садиться. А толку? Людей-то этих все равно не вернешь.
На самом подъезде к деревне машина влетела в яму, подпрыгнула, взревела и рванула дальше, подрагивая на ухабах. Зубы Сидоркина выбивали неровную дробь, отмечая каждую выбоину в асфальте. И куда только местные власти деньги девают? На хлеб намазывают, что ли? Ведь выделили им недавно приличную сумму на ремонт дороги и на благоустройство. И что же? Дорога как была разбитая, так и осталась. Фонарей нет как нет. Тьма, хоть глаз выколи, не знаешь, где голову свернешь.
А дождь все лил и лил. Разверзлись хляби небесные, как любила говорить его мать. На улице ни души. Оно и понятно. В такую погоду никого и насильно из дому не выгонишь. Только он один и мотается, как пес, ночь-полночь.
По обеим сторонам улицы уютно помаргивали светящиеся окна, как бы насмехаясь над ним. Не надо было в ментуру идти, Федя, сказал сам себе Сидоркин. Сидел бы сейчас, как все, в тепленьких носочках у телевизора и наливочку бы попивал. Не жизнь — малина! А кто-то другой, без обеда да без ужина, тыркался бы под дождем и обеспечивал тебе законное право отдыхать после трудового дня.
