— Успокойся, Василий, их ведь возят не из-под Сталинграда.
— В том-то и дело. Из-под Юхнова, видать. — И курсант, взглянув на Радовского, спросил: — Неужто, господин майор, и здесь началось?
— Не думаю. — Но сам он почувствовал, что внутренне напрягся, услышав вопрос курсанта.
Впереди показалась очередная группа людей, которые, стоя цепочкой вдоль левой стороны дорожной обочины, деревянными лопатами отбрасывали на обочину снег.
— Притормози-ка, — приказал Радовский, выглядывая в заиндевелое боковое окно.
Их было человек двадцать. В основном женщины и старики. Руководил ими полицейский, сидевший на ящике. Полицейский курил немецкую сигарету. Радовский это почувствовал по запаху табака. Когда машина прижалась к расчищенной обочине и остановилась, полицейский встал, закинул винтовку за спину и подошел к машине.
Радовский вышел из кабины. Полицейский остановился перед ним.
— Ну? — Радовский взглянул на него и отвернулся. — Как ты должен реагировать на появление офицера германской армии?
Полицейский молчал. На лице его читался испуг. Радовский обошел его вокруг. Увидел зажатый в пальцах окурок. Он тут же повернулся и пошел к женщинам, сгрудившимся возле снежного отвала.
— Откуда? — спросил он.
— Из Стогова, — с готовностью ответила одна из них, явно удивленная тем, что немецкий офицер так хорошо говорит по-русски.
— Тут недалеко наша деревня, — сказала другая. Она начала поправлять шаль, и Радовский увидел на шее у нее фанерную бирку с какой-то надписью.
— А ну-ка, что это у вас? — Он сделал жест рукой, указывая на бирку.
— Пачпорт, — ответила женщина и выпростала из складок серой крестьянской шали прямоугольную, величиной с ладонь, бирку, на которой химическим карандашом было старательно выведено печатными буквами: «Малашенкова Прасковья Васильевна, 1895 г. р. Рост 1 м 62 см. Цвет волос — русый. Глаза — голубые. Проживает: дер. Стогово Вяземского уезда…»
Радовский кинулся к другой женщине, к третьей.
— У меня, господин офицер, такой же, — сказал старик, тряся фанерной биркой, мотавшейся на его жилистой шее, обросшей седой щетиной.
— Кто распорядился? — закричал Радовский.
— Давно так живем, — ответил старик. — С лета.
До самого пригорода ехали молча. Радовский вспоминал встречу в Смоленске. Разговор с бароном Сиверсом и Штрик-Штрикфельдом. В прошлом году таких бирок здешние жители еще не носили. Такого, казалось, и представить было невозможно. А что здесь, на этих дорогах, будет через полгода? Через год? Через год земля «Митте» будет цветущим краем… Радовский вздохнул: и рядом с самодовольной германской харей, рядом с новым хозяином России будем стоять мы… Мы… Мы, обманутые далью и захваченные пылью…
Возле очередного дорожного поста на обочине, в снежной пыли, мелькнула фигура человека и бледное лицо с длинной редкой бородой, которую отдувал в сторону ветер. И в походке, и в посадке головы, и в лице путника Радовскому показалось что-то знакомое.
— Останови! — И Радовский выскочил из кабины.
По заснеженной обочине шоссе, сторонясь проезжих машин и санных повозок, шел монах Нил.
— Здравствуй, Нил.
— Здравствуй, — ответил Нил и указал на него пальцем: — Но одежда на тебе чужая.
— Ты куда идешь? — пытаясь пропустить мимо ушей последнюю фразу монаха, спросил Радовский.
— Иду в Вязьму. Как и ты. На богомолье. Чтобы к Рождеству ко двору вернуться.
— Как там мои, Нил?
— Хутор живет в мире. Всем хватает света и еды. Никто никого не подкарауливает. Никто ни на кого не злоумышляет. Тихо в лесу. Тихо на озере.
— А как же ты через посты прошел?
— Словом Господним.
— Так ведь на постах могут оказаться люди разные. Документов-то у тебя, как видно, нет?
— Вот мой документ. — И Нил перекрестился. — А человеческая власть не может передолить власти Господней. Что Господь управит, то и будет. Начальник, какой жестокосердый он ни будь, а ничего-то мне не сделает, если Господь того не пожелает. Будь хоть и веры иной, и языка. А в сердце каждого человека Господь пребывает. В иной больше, в иной меньше. Но — в каждой.
— Анна Витальевна знала, что ты сюда придешь?
— Я и сам не знал, что сюда приду. Ноги принесли. — И Нил улыбнулся. — Не бойся за них. За себя бойся.
— За себя я давно не боюсь.
— Они тоже так думали. Мерзнут теперь. В степи. Там ветра сильные. И спрятаться от них негде. Лесов там нет.
— Где? Ты что имеешь в виду?
— Там… Там… Кого огонь поразит, а кого хлад.
— О чем ты говоришь, Нил? Скажи. Ты что-то знаешь о Сталинграде?
— Все реки туда текут. Детей надо выручать. Детей в неволю угнали.
В горле у Радовского пересохло.
— За них и иду Иверскую попросить.
— Послушай, Нил, садись в машину. Мы тебя довезем.
Нил заглянул в кабину, увидел Василия и кивнул ему:
— Смотри, сынок, на брата руки не поднимай. Зарок, данный единожды, исполняй. А другой верой не соблазняйся. Хлебушком, хлебушком поманули… Цып, цып, цып… Клюнул хлебушка? Горек? Горек чужой хлебушек. Так-то. — И Нил махнул рукой Радовскому — Ступайте, ступайте и вы. Иверской молитесь. Ее просите. Она — ваша заступа пред Господом нашим.
Сколько бы ни пытался выпытывать Радовский у монаха о хуторе, сколько бы ни умолял рассказать об Анне Витальевне и Алеше, но Нил умолк и больше губ не размыкал. В машину тоже не сел.
В Вязьме Радовский первым делом зашел в городскую комендатуру. Размещалась она в красивом двухэтажном здании на берегу реки Вязьмы. Ему дали несколько адресов, где можно было снять на несколько дней комнату.
Город почти не пострадал. В октябре прошлого года в Вязьму вошли танки 4-й танковой группы Гёпнера. Большевики оставили город почти без боя. Возле села Богородицкого Радовский видел поле, буквально устланное трупами солдат одной из армий, которая пыталась вырваться из окружения. Тысячи, десятки тысяч трупов. Такое поле он видел впервые. Это была грандиозная операция группы армий «Центр». Сотни тысяч убитых и плененных со стороны противника при минимальных собственных потерях. Два фронта, закрывавшие Москву, оказались смятыми и уничтоженными за одну неделю. Но потом выяснилось невероятное. Красную Армию и это не уничтожило.
До начала вечерней литургии он решил побродить по городу. Пересек площадь. Под снегом угадывался старый булыжник. Видимо, им была вымощена вся площадь. Прошел к Базарной площади. Это место он помнил с детства. В 1912 году здесь открывали памятник Перновскому полку. Он помнил и тот день, и тот памятник. Вряд ли он уцелел, потому что он представлял собой колонну, увенчанную двуглавым орлом. Отец Радовского был приглашен на открытие официально. Прибыл в полном составе Перновский полк. Под барабанный бой было распущено знамя полка, под которым 22 октября 1812 года вот по этой мостовой в город входил дед Радовского, тоже Алексей Георгиевич. Но он был в форме русского офицера… Он вспомнил слова монаха Нила: «Одежда на тебе чужая…» Чужая. И одежда, и то, что под нею. Все — чужое. Кому нынче нужно свое? Куда мне плыть — не все ль равно, и под какими парусами?
