В наибольшей степени этот термин наполнялся территориальным смыслом, когда применялся для обозначения области, границы которой расширялись за счет чужих земель. Конечно, значительный рост римско-католического мира, происходивший в Высокое Средневековье, можно было определять различным образом, например, как «рост числа и славы христианского народа», однако преобладающими были образы физического расширения границ и увеличения размеров (dilatio). На каждом фронте (лексика великой стратегии представляется тут как никогда уместной) с пера авторов писем, хартий и хроник с одинаковой легкостью срывались те же самые существительные и глаголы. На Сицилии граф Роджер «значительно расширил (dilatavit) границы Церкви Господней в сарацинских землях». На христиано-мусульманской границе в центре Пиренейского полуострова набожный кастильский аристократ трудился на ниве «расширения (dilatio) рубежей христианской веры». В Пруссии Тевтонские рыцари выступили с кампанией «расширения (ad dilatandum) границ христианского мира». Естественно, в полном смысле фокусом этой терминологии служили крестовые походы. Великие крестоносные идеологи говорили о крестоносцах, которые истово сражались «за распространение (dilatare) имени христианина в тех областях», а папские легаты перед битвой молились о том, чтобы Господь сумел «расширить (dilataret) царство Христово и церкви Его от моря и до моря».
Причина, почему экспансия приобрела такое значение для самоопределения христиан, заключалась в противостоянии двух квазиэтнических территориальных общностей. Для тех, кто ощущал свою принадлежность к христианскому миру, весь остальной мир был нехристианским. Это явствует из той дуалистической вспомогательной лексики, с помощью которой христиане и христианский мир противопоставлялись их идеологическим противникам. Молодые воины нормандской Сицилии, воодушевленные перспективой крестового похода на Иерусалим в 1096 году, «поклялись, что больше не будут нападать на земли христианские (fines christiani nominis), пока не проникнут в земли язычников (paganorum fines)». Здесь мы имеем прямой случай территориальной дихотомии, господствовавшей в восприятии географических понятий людьми эпохи XI–XIII веков. Абстрактное понятие «христианский мир» способствовало формированию противоположного понятия — «языческий мир». Незавоеванная Хайфа в Святой земле была «главой и гордостью язычества (paganismus)». Неуловимый император Византии Мануил Комнин был подвергнут осуждению за «укрепление язычества» (paganismus). Нормандский менестрель Амбруаз по поводу третьего крестового похода пишет о «лучшем из турок, которых можно встретить в языческом мире (paenie)». Мир виделся ареной столкновения великих религиозно-территориальных общностей. Например, падение Иерусалима в 1099 году представало не моментом триумфа западных лидеров или исключительно реабилитацией франков в качестве избранной расы, а прежде всего «днем, когда язычество было посрамлено, а христианство укрепилось». Значимость этого события определялась тем широким контекстом, в котором происходила битва империй добра и зла. Таким образом, жители христианской Европы все больше осознавали свою принадлежность к части мира под названием «христианство», а окружающий враждебный мир язычества рисовали и воспринимали как достойную цель для экспансии или расширения границ христианского мира. Иисус был не только «автором христианского имени», но и «идеологом расширения границ христианства».
Христианский мир, который начал осознавать себя таковым в XI, XII и XIII веках, был не христианский мир Константина, а явно западный, то есть латинский мир. Конечно, греческие и римские церкви Высокого Средневековья имели общего предка в лице церкви апостольских времен и Раннего Средневековья. В средиземноморском регионе первоначально отчетливого барьера между ними не существовало, и хотя между восточными патриархатами и Римом юрисдикция была поделена, это деление не всегда совпадало с географией распространения латинского ритуала и не являлось непреложным. В первую очередь Балканы и юг Италии характеризовались исключительно запутанной и изменчивой системой церковной власти и культа, где суть латинской литургии и папского владычества терялся за разнообразными обрядами и туманной иерархией Восточного Средиземноморья. Однако за время, прошедшее между последними Вселенскими соборами (680, 787, 869 гг.) и взаимными отлучениями 1054 года (эта дата традиционно считается моментом окончательного раскола между двумя церквями, хотя с недавних пор некоторые ученые ее оспаривают), проблемы между восточной и западной церковью неуклонно обострялись. Одной из зон сражения за власть и форму культа стало Средиземноморье, где папы, патриархи и императоры проводили соборы, обменивались посланиями и произносили свои вердикты. Другой такой ареной был новый миссионерский мир Северной и Восточной Европы. И если в Средиземноморье нарастающая вражда и противоречия до некоторой степени сглаживались многовековыми связями и общими традициями, то в регионах евангелизации противостояние проявлялось ярче и сильнее. Здесь христианские общины были поставлены перед выбором формы отправления культа и церковной организации — греческой либо латинской. Вопросы, которые в греко-римских городах могли многие годы оставаться нерешенными, перед князьями варваров были поставлены ребром.
Начиная с IX века нередки стали контакты, а подчас и конфликты между латинскими и греческими миссионерами на Балканах и в Восточной Европе. События, подобные истории с Кириллом и Мефодием (упомянутой в Главе 1), всегда развивались вокруг двух стержневых моментов — литургического единообразия и руководства церковью. Контуры будущей европейской цивилизации определялись тем, какую церковь, римскую или греческую, изберет для себя тот или правитель или народ. Русские выбрали для себя Восток, поляки и мадьяры — Запад. В европейском христианском мире медленно образовывалась трещина. Завершающие этапы этого процесса в Прибалтике пришлись на XIII–XIV века. По мере того, как немецкие и скандинавские христиане завоевывали позиции в Восточной Прибалтике, они вступали в контакт с русскими, которые, как мы знаем, «следовали греческому обряду, осуждали ненавистное латинское крещение, не соблюдали церковных праздников и установленных постов и расторгали браки, заключенные между новообращенными». С такой «наглостью» и «ересью» мириться было нельзя. «Мы повелеваем, — писал в 1222 году папа Гонорий III, — чтобы там, где русские, пойдя наперекор главе христианского мира, то есть Римской церкви, переняли греческие обряды, они были принуждены соблюдать латинский ритуал». Противостояние греческой и римской церкви в бассейне Средиземного моря тянулось многие века. Теперь, вследствие экспансии католицизма, происшедшей в Высокое Средневековье, граница между греческой и латинской церковью переместилась. Постепенно две разновидности культа вступили в конфликт по всей границе зон своего влияния с севера на юг. К середине XIII века последователи римской и греческой церквей оказались втянуты в военное противостояние от Константинополя, где «люди закона римского» установили собственную Латинскую империю, до обледенелого Чудского озера на Новгородском тракте. С официальным крещением Литвы в 1386 году линия этого противостояния замкнулась: противники стояли теперь рука об руку и живот к животу. Отныне степень соприкосновения и новый накал ненависти и подозрительности сделали латинян еще большими латинянами, а греков — еще большими греками.
