Впрочем, его «не слишком беспокоило, что пишут газетные критики», и так было всегда. Но когда из-за участия Грасса в избирательной кампании правые экстремисты подожгли ночью дверь его дома, где находились еще маленькие дети, это уже не могло не обеспокоить его. По ночам в доме стали дежурить полицейские.
По соседству с Грассом, сидевшим в мансарде и писавшим свои книги, жил другой писатель — Уве Йонсон, перебравшийся в свое время из ГДР, где не захотели издавать его роман «Догадки о Якобе» — о трагической судьбе человека между двумя Германиями.
Я навещала Уве Йонсона в доме в Западном Берлине, беседовала с ним (а потом написала о нем главу для академической «Истории немецкой литературы»). Я была единственной германисткой из Советского Союза, знавшей Уве Йонсона лично. Почему-то он ни словом не обмолвился о том, кто живет рядом с ним, — это была бы возможность познакомиться с Грассом.
Я была знакома со многими знаменитыми немецкими писателями, в обоих тогдашних германских государствах. Среди них были Генрих Бёлль, с которым я встречалась и беседовала неоднократно и в Москве, и в ФРГ, Альфред Андерш, Зигфрид Ленц, Макс Фриш (хотя он теоретически швейцарский писатель), Вольфганг Кёппен, Мартин Вальзер, Вальтер Йенс, Гюнтер Вальраф, Танкред Дорст и многие другие. Но как-то так складывалось, что мне не удалось повстречаться с Грассом. Однажды, попав на первый съезд немецких писателей в Штутгарте, я увидела в президиуме рядом с канцлером Вилли Брандтом Генриха Бёлля и Гюнтера Грасса. У Бёлля я еще до начала заседания — по предварительной договоренности — взяла интервью. Но увидев так близко Грасса, я решила: вот наконец возможность побеседовать с ним.
Я обратилась к своей знакомой, молодой немке, с просьбой подойти к Грассу и спросить, не согласится ли он дать интервью журналистке из Москвы. Она пошла — и вернулась смущенная. «Он сказал, что очень занят», — сообщила она мне. Уж не знаю, что он ей сказал на самом деле, но была очень огорчена. Больше мне так и не представилось возможности с ним поговорить — кроме одного случая, когда он во время перестройки приехал в Москву с женой Утой и пришел в редакцию журнала «Вопросы литературы», куда среди других авторов журнала пригласили и меня. Я участвовала в коллективной беседе, но о персональном интервью уже не просила.
А потом настало время, когда я по семейным причинам уже никуда не ездила. Так и не выпала мне карта — быть собеседницей Грасса. Не думаю, что тогда, на съезде, он отказал, потому что когда-то читал перевод моей статьи из «Литературной газеты». Во-первых, это было давно, во-вторых, вряд ли она до него дошла, ведь он был так знаменит и о нем столько писали. Так что его тогдашний отказ так и остался для меня загадкой. Может, не было у него настроения общаться с московской германисткой.
Но вернемся к «Фотокамере». В Бретани, где дети проводили каникулы, на берегу они увидели старые, сохранившиеся с военных времен дзоты. Эти дзоты возникают и в «Жестяном барабане». Мальчики стали соревноваться, кто дальше прыгнет с одного из покосившихся дзотов. Старая Мария, улегшись в песочную ямку, принялась их снимать. А когда она отпечатала снимки, отец их порвал, потому что «чокнутая» камера превратила мальчиков в юных солдат в огромных не по размеру касках и с противогазами. Кроме того, на фотографиях было видно, как высаживается десант противника.
Естественно, Грассу не понравилась эта картина — его сыновья в касках. Ведь он сам в 17 лет был солдатом «в непомерно большой каске и с автоматом» и ему пришлось точно так же драпать на войне. Его еще «долго мучили кошмары, он стонал во сне». Грасс разозлился за эти снимки на Марию, но та возразила: неизвестно, что будет с мальчиками, «такие времена могут нагрянуть неожиданно».
Сыновья вспоминают некоторые ключевые события 1960-х годов, например приезд в Западный Берлин иранского шаха, против которого студенты сразу же стали устраивать демонстрации. Дети еще были слишком малы, чтобы участвовать в этих демонстрациях, тем более что тогда не обошлось без крови: полицейский застрелил студента Бенно Онезорга.
Мария сняла детей своей чудо-камерой, а потом появились снимки, на которых близнецы идут среди демонстрантов по Курфюрстендамм, рука об руку с самим Руди Дучке, который был чем-то вроде лидера студенческого движения. Дети Грасса были, естественно, как и студенты и вообще вся внепарламентская оппозиция, и очень многие люди, против войны во Вьетнаме. Но снимки, где они шагают в первой шеренге, крича, на манер того времени: «Хо-Хо-Хо-ши-мин!» — и лозунги против Шпрингера, что было обязательной частью тогдашних студенческих выступлений (как и портреты Троцкого, Розы Люксембург, Че Гевары, а также «Библия Мао» — маленькая красная книжица, которую сосредоточенно изучала молодежь, сидя прямо на тротуаре), не были, конечно, реальными, они лишь выражали мечту подростков. «Обалденная» бокс-камера могла изобразить ребят сидящими среди самых знаменитых музыкантов того времени — «Битлз».
Иными словами, камера встраивает грассовских детей и его самого в бурное движение времени, в ключевые моменты, придавая внешне непритязательным картинкам историческое измерение.
Марихен, вспоминали дети, «щелкала наудачу», а уж им мерещилось «очередное чудо». «Исполнялись желания. Высыхали слезы». Но их отец «исповедовал сомнение. Он протестовал против нескончаемых войн, противился вечной несправедливости, христианскому лицемерию. Делал это порой чересчур громко, порой чересчур тихо. Позднее у него даже появился персонаж по прозвищу Скептик, который пережил войну в подполье и сомневался буквально во всем, кроме своих улиток». Это речь о книге «Из дневника улитки», где действует учитель по прозвищу Цвайфель, что переводится как «сомнение». Но Скептик подходит больше.
С некоторых пор в первой семье Грасса, которая казалась такой образцово-показательной, начались проблемы. Грасс в «Моем столетии» писал, что они с женой, как и прежде, много и охотно танцевали, но «от танца к танцу могли все меньше и меньше сказать друг другу». И детям было ясно, что всё «катилось под откос». Грасс тогда писал «что-то про зубного врача, учителя, двух гимназистов и таксу, которую собирались сжечь на Курфюрстендамм, прямо перед отелем “Кемпински”, в знак протеста против использования напалма во Вьетнаме». Это был роман «Под местным наркозом», который «доставил отцу кучу неприятностей», — «критики его растерзали». Впрочем, как мы знаем, Грассу это было не впервой.
Мария становилась свидетельницей семейных разладов, поэтому всё, что снимала в эти моменты ее камера, она оставляла в темной комнате и негативы уничтожала. «Не хочет мой ящичек это видеть»… — причитала она. Теперь отцу, «со всеми его недостатками, приходится надеяться на понимание детей». Он переезжал из одного дома в другой, томился, не находил себе места, но исправно навещал подростков и заботился о них. Он как раз писал книгу о «говорящем Палтусе», но всё не мог закончить. А между тем дети страдали от того, что происходит между родителями. Они подмечали, что их отец «совершенно не выносит ссор, особенно дома, здесь ему нужен покой, полная гармония».
В его жизни появились новые женщины и новые дети. Тем временем «Палтус» стал настоящим бестселлером. Ему так помогала своими фантастическими фотографиями Мария.
