страшные, дикие, яркие…
А. Блок. «Записные книжки». 20 декабря 1918 года́
В 1918 году вышла книга Винберга о событиях в Петрограде, названная «В плену у обезьян». В плену у обезьян — так можно определить происходившее в городе после октябрьского переворота. Почти сразу же начались погромы. В Петрограде было несколько сотен винных складов и погребов, к ним и бросились в первую очередь «угнетенные массы». Толпы солдат и городского отребья разгоняли охрану и взламывали двери склада. Из разбитых бочек спиртное лилось на пол. Сбегались новые толпы, «вокруг винного погреба хороводом неслась кровопролитная драка»; по мостовой, смешиваясь с грязью, расплывались винные лужи; пили, отталкивая друг друга, из луж… Потом начиналась стрельба, грабежи окрестных лавок. Вспыхивали пожары.
В сумерках люди не выходили из дому. Освещения в городе почти не было, с улицы доносились выстрелы. Шли грабежи «буржуйских» квартир. И днем на улицах страшно. З. Н. Гиппиус записывала в дневнике о происшествиях, обыкновенных в то время. «Сегодня Ив. Ив. [Манухин] пришел к нам хромой и расшибленный. Оказывается… на Фонтанке в 3 часа дня он увидел женщину, которую тут же грабили трое в серых шинелях. Не раздумывая… он бросился защищать рыдавшую женщину… Один из орангутангов изо всей силы хлестнул Ив. Ив. так, что он упал на решетку канала… Однако в ту же минуту обезьяны кинулись наутек, забыв про свои револьверы…» («Петербургские дневники». 22 января 1918). Через несколько дней новая запись: «Единственная злая отрада сегодняшнего дня: на Шпалерной ограбили знаменитых большевиков Урицкого и Стучку. Полуголые, дрожа, добрались они до Таврического дворца».
Через пять дней после штурма комиссия Городской думы «произвела обследование разгрома Зимнего дворца и установила, что в смысле ценных художественных предметов искусства Дворец потерял немного, хотя там, где прошли грабители, комиссия натолкнулась на следы вандализма — у портретов прокалывались глаза, на креслах срезаны кожаные сиденья, дубовые ящики с фарфором пробиты штыками», свидетельствовал С. П. Мельгунов.
Погромы, самосуды, разнузданная чернь — это страшно. Не менее страшно и другое — «идейная» жажда расправы, дикая ненависть, охватившая многих. Ярким примером тому были матросы Балтийского флота. Мельгунов, ссылаясь на статью В. Бонч-Бруевича «Странное в революции», говорит о коллективном психозе матросской массы. «Бонч-Бруевич дал… изумительно яркую бытовую картину матросского общежития той группы, во главе которой стояли прославленный Железняк и его брат. Он описывает исступленные радения с „сатанинскими“ песнями и плясками „смерти“ среди символических „задушенных“ тел — с кровавыми выкриками и угрозами. Железняк и его товарищи запомнились многим. Вот они шагают посередине улицы: на плечах у Железняка меховая горжетка, у другого матроса шея обмотана грязным кружевом; каждый из них обвешан целым арсеналом оружия. На митингах Железняк неизменно требует „миллиона голов буржуазии“!»
Расправа, учиненная матросами над юнкерами, ужасала неслыханной жестокостью. Комендант Петропавловской крепости говорил, что не сможет защитить заключенных царских министров и министров Временного правительства от самосуда. 6 января 1918 года четверо больных узников были отправлены из крепости в лечебницы. Двое из них — члены Временного правительства А. И. Шингарев и Ф. Ф. Кокошкин в ту же ночь были убиты матросами в Мариинской больнице. «Шингарев был убит не наповал, два часа еще мучился, изуродованный, Кокошкину стреляли в рот, у него выбиты зубы. Обоих застигли сидящими в постелях. Электричество в ту ночь в больнице не горело. Все произошло при ручной лампочке» (З. Н. Гиппиус. «Петербургские дневники». 7 января 1918). «Внутри дрожит», — записал 8 января Александр Блок, узнав об убийстве. А начало записи этого дня: «Весь день — „Двенадцать“».
Блок говорил Чуковскому, что начал писать поэму с середины, со слов: «Уж я ножичком полосну, полосну!» Тому страшному, нечеловеческому, что надвинулось на Петроград и Россию, суждено было сказаться через Александра Блока. 29 января он записал: «Страшный шум, возрастающий во мне и вокруг. Этот шум слышал Гоголь… Сегодня я — гений».
В эти недели Блок переживал особое состояние. Кровавый шум времени оглушал, захлестывал душу, доводил до безумия: «Я живу в квартире, а за тонкой перегородкой находится другая квартира, где живет буржуа с семейством… Господи Боже! Дай мне силу освободиться от ненависти к нему, которая мешает мне жить в квартире, душит злобой, перебивая мысли… Он лично мне еще не сделал зла. Но я задыхаюсь от ненависти, которая доходит до какого-то патологического истерического омерзения, мешает жить», — запись 26 февраля 1918 года.
Но «черной злобой, святой злобой» одержимы не все. Большинство рассуждает проще: пришло время грабить буржуев. «Если ночью горит электричество — значит, в этом районе обыски… Оцепляют дом и ходят целую ночь, толпясь, по квартирам», — писала З. Н. Гиппиус. Чего же они ищут? «Денег, антисоветской литературы, оружия». Бабы на обысках особенно интересуются, что в шкафах. «Странное чувство стыда, такое жгучее — не за себя, а за этих несчастных новых сыщиков… беспомощных в своей подлости и презрительно жалких». Страшно, что в обысках участвуют дети. «Мальчик лет 9 на вид, шустрый и любопытный, усердно рылся в комодах и в письменном столе Дм. Серг. (Мережковского. — Е. И.). Но в комодах с особенным вкусом… „Ведь подумайте, ведь они детей развращают! Детей!“»
Но у Мережковских, да и у других литераторов мало чем можно поживиться. А вот Федор Иванович Шаляпин действительно богат. У него конфисковали автомобиль, банковские вклады, но это лишь начало. Он вспоминал: «Каждую ночь обыски. Приходят люди из разных организаций. Документы, выданные в других районах и организациях, для них недействительны. Откровенные грабежи». Конфискуют запасы вина. И картины — он не имеет права владеть тем, что принадлежит народу. Требуют опись столового серебра. Почему-то именно это переполняет чашу терпения. Шаляпин обращается к властям с просьбой, чтобы серебро оставили. Каменев милостив к просителю: «Конечно, товарищ Шаляпин, вы можете пользоваться серебром, но не забывайте ни на одну минуту, что в случае, если это серебро понадобилось бы народу, никто не будет стесняться с вами и заберет его у вас в любой момент». «Я понимал, конечно, что больше уже не существует ни частных ложек, ни частных вилок, — иронизировал Шаляпин, — мне внятно и несколько раз объяснили, что это принадлежит народу».
Буржуи будут уничтожены как класс, но пока их можно использовать. В 1918 году «была суровая зима, и районному комитету понадобилось выгружать на Неве затонувшие барки для дров. Районный комитет не придумал ничего умнее, как мобилизовать для этой работы не только мужчин, но и женщин» (Ф. И. Шаляпин. «Маска и душа»). Летом 1918 года в городе вспыхнула холера, и «буржуев» погнали рыть могилы и хоронить умерших. В мае 1919 года «дыры от выломанных торцов на Невском проспекте засыпали щебнем те, кто питались по пятой категории, т. е. не имели постоянной работы. Их гнали на очистку улиц и починку мостовых, они едва стояли на ногах и не всегда могли поднять лопату», — писала Н. Н. Берберова в книге «Железная женщина». Одних водили под конвоем рыть окопы за городом, других отправляли за сотни километров на другие «общественные работы». «Ассирийское рабство. Да нет, и не ассирийское, и не сибирская каторга, а что-то совсем вне примеров», — заметила З. Н. Гиппиус.
