Монк стоял неподвижно, чувствуя теперь лишь ужас и раскаяние.
– Уильям, вы обещали, – еле слышно произнесла Гермиона, глядя при этом не на него, а в пол. – Я не могу. Я говорила вам и раньше: мне страшно. Я не в силах это сносить. Вы одержимы своей работой. Постоянно вмешиваетесь в чужие трагедии, слишком увлечены борьбой с несправедливостью. Любой ценой добиваетесь желаемого. Беда в том, что я не готова так дорого платить за что бы то ни было. – Она подняла на него умоляющий взгляд. – Ваши чувства слишком сильны. Они пугают меня. Вы меня пугаете. Я чувствую иначе. Я не хочу, чтобы меня так любили. Мне не выдержать такого напряжения. Я хочу… – Женщина закусила губу. – Я хочу покоя, комфорта…
Комфорта! Боже милостивый!
– Уильям! Не сердитесь, я ничего не могу с собой поделать, и вы должны это понять. Зачем вы вернулись? У меня есть муж, Джеральд, и он очень добр ко мне. Конечно, он благодарен вам за все, что вы для меня сделали… – торопливо говорила Гермиона, и детектив видел, что она сильно испугана. – Вы знаете, что и я никогда не устану благодарить вас. Вы спасли мне жизнь… и репутацию. Но прошу вас… – Она замолчала, потрясенная его молчанием, не зная, что еще добавить.
Ради собственного достоинства Монк был обязан успокоить ее, объяснить, что он вовсе не собирался тревожить ее мирное существование. Все встало на свои места. Ее отпугнул его страстный темперамент. Она просто не способна выносить такую бурю чувств. Нежность этой женщины коренилась в страхе перед сильными ощущениями. Страсть Уильяма не вызывала в ней ответной страсти.
– Я рад, что вы теперь счастливы, – с трудом произнес он. – Вам незачем пугаться. Я заехал просто так. Побывал в Гилдфорде, а теперь возвращаюсь в Лондон – там сейчас судят одну женщину за убийство мужа. Дело настолько похожее, что я невольно вспомнил о вас и решил узнать, как вы живете. Узнал – и ухожу.
– Спасибо. – Его возлюбленная вздохнула с облегчением. – Я… Мне бы не хотелось, чтобы Джеральд узнал о вашем визите. Ему бы это не понравилось…
– Тогда и не говорите ему, – посоветовал Монк. – А служанке объясните, что приходил старый знакомый – осведомиться о вашем здоровье.
– Я здорова и счастлива. Спасибо, Уильям. – Женщина явно испытывала неловкость, возможно почувствовав, насколько жалко прозвучали ее слова. Теперь любое промедление со стороны ее гостя явилось бы намеком на желание отомстить ей за отказ. А сыщик не хотел после жалеть о содеянном.
– Что ж, я вернусь на станцию и подожду следующего поезда на Лондон. – Он двинулся к двери, и Гермиона поспешно отворила ее перед ним.
Детектив попрощался и двумя минутами позже уже шагал по обсаженной деревьями дороге. Ветер играл сиявшей на солнце листвой, щебетали птицы… То здесь, то там виднелись цветущие живые изгороди, наполняя воздух нежным ароматом. На глаза невольно наворачивались слезы, но не от жалости по утраченной любви, а от сознания ее изначальной тщетности. С нежного, но пустого личика Гермионы он собственноручно вылепил желанный образ и наполнил его несуществующим содержанием.
Монк заморгал и ускорил шаги. У него был твердый характер, часто жестокий, но самое главное – мужественный. Если раньше его не могли сломить никакие невзгоды, то не сломит и эта.
В воскресенье Эстер удалось повидаться с Дамарис. К счастью, на этот раз ей не пришлось встречаться с родителями подруги. Эдит сразу провела ее в то крыло дома, где в относительном уединении жили супруги Эрскин. Мисс Лэттерли испытывала бы неловкость, общаясь с Фелицией, зная то, что ей удалось узнать.
С Дамарис необходимо было поговорить с глазу на глаз, без риска постороннего вмешательства. Ошарашить фактами, собранными Монком, и, быть может, выудить у нее признание. Миссис Собелл, не пускаясь в расспросы, согласилась отвлечь Певерелла и увести его под каким-нибудь предлогом из дома. Сама Эстер сказала ей лишь то, что разговор с ее сестрой предстоит весьма деликатный и касается довольно болезненной темы. Она не решилась открыть подруге страшную правду – та могла испугаться, и тогда все их с Оливером и Уильямом планы пошли бы прахом.
Ожидая миссис Эрскин, Эстер вновь и вновь убеждала себя в необходимости такого пусть частичного, но все-таки обмана.
Комната была типична для Дамарис: с одной стороны, в обстановке чувствовалась любовь хозяйки к порядку, приличию и комфорту, но с другой – многое свидетельствовало о ее склонности к оригинальности и бунтарству. Идиллические пейзажи соседствовали с репродукциями самых экспрессивных работ Уильяма Блейка. На полке можно было заметить книги по религии, философии и рядом – обзоры современной политики. Создавалось впечатление, что в комнате проживают два совершенно разных человека.
Миссис Эрскин вошла, облаченная в новое платье, однако такое старомодное, что при взгляде на него невольно возникала мысль о временах французской империи. Впрочем, пережив первое удивление, Эстер присмотрелась и поняла, что при всей оригинальности такого наряда он весьма удобен. Красавица Дамарис любила эффекты, но не брезговала и комфортом.
– Рада вас видеть, – тепло приветствовала она гостью. Лицо ее было бледным, а под глазами залегли круги, свидетельствующие о бессонной ночи. – Эдит сказала, что вы хотите поговорить об этом ужасном деле. Право, не знаю, что я могу вам сказать. Какое несчастье! – Она тяжело опустилась на диван, а потом машинально, ради удобства, подобрала под себя ноги и грустно улыбнулась. – Боюсь, ваш Рэтбоун забрел на слишком глубокое место – он недостаточно сметлив, чтобы выручить Александру. – Дамарис поморщилась. – И, насколько я могу судить, он даже не пытается этого сделать. В чем причина, Эстер? Неужели он отчаялся?
– О нет, – быстро сказала мисс Лэттерли, уязвленная выпадом против Рэтбоуна. Она уселась неподалеку от миссис Эрскин. – Просто он выжидает. Его черед еще настанет.
– Как бы не было поздно! Присяжные уже мысленно приговорили ее. Вы видели их лица? Я видела.
– Нет. Есть факты, которые могут изменить ход всего процесса, поверьте!
– В самом деле? – Дамарис в сомнении скривила лицо. – Не могу себе представить.
– Не можете?
Хозяйка покосилась на гостью:
– Вы произнесли это так, словно полагаете, что мне эти факты известны. Но я не знаю ничего такого, что могло бы повлиять на решение присяжных.
Выбора не было. Эстер понимала, что сейчас хороши все средства, включая и предательство.
– Вы находились в тот вечер в доме Фэрнивелов, – напомнила она, хотя это было и так хорошо известно им обеим.
– Я ничего не знаю, – искренне ответила Дамарис. – Видит бог, если бы я что-то знала, я бы сказала об этом раньше!
– Сказали бы? Независимо от того, насколько ужасно это прозвучит?
Красавица нахмурилась:
– Ужасно? Александра толкнула Таддеуша через перила, затем сошла вниз, взяла алебарду и вонзила ее в его бесчувственное тело! Вот что ужасно. Что может быть еще ужаснее?
