— А чего там объяснять? Я хочу побыть в одиночестве, чтобы подумать, а ты мне не даешь.
— Мы волновались!
— Вы волновались, потому что не доверяете мне. Вы никогда мне не доверяли…
— Мы просто хотели знать, где ты находишься и что с тобой все в порядке, вполне естественное желание. А ты бы предпочел, чтобы мы не беспокоились?
— Папа, ты всегда так говоришь! Сразу после того, как наорешь на меня и пригрозишь мне пальцем, и все по тому, что вы беспокоитесь! «Мы беспокоимся», — говоришь ты, закрывая мне лицо подушкой и не давая дышать!
— Алби, не стоит драматизировать! Интересно, когда это я?.. Алби… — Он шел так быстро, что мне было за ним не угнаться. — Пожалуйста, не могли бы мы… Было бы гораздо проще, если бы мы могли… — Я остановился, согнулся, руки на коленях, надеясь, что Алби не исчезнет. А когда поднял глаза, то обнаружил, что он стоит рядом и нетерпеливо роет пяткой дорожку. — Я хотел… извиниться… за то, что сказал тебе в Амстердаме…
— А что именно ты сказал в Амстердаме, папа? — спросил он, и я понял, что сын отнюдь не намерен облегчить мне задачу.
— Алби, не сомневаюсь, что ты все прекрасно помнишь.
— Просто хотелось бы уточнить…
У меня со лба прямо на дорожку тек пот. Я увидел, как капли ударяются о землю, и сосчитал их: одна, две, три.
— Я сказал, что хочу извиниться за своего сына. А теперь я говорю, что это не так. Да, я считаю, что ты хватил через край, да, я считаю, что не стоило затевать драку, но я не совсем правильно выразился и теперь собираюсь попросить у тебя прощения. Лично. За это. И за все те прошлые разы, когда моя реакция была неадекватной. Последнее время я был в таком напряжении… на работе, ну и дома тоже, и… В любом случае. Я виноват. Прости. Ты принимаешь мои извинения?
— Нет.
— Понимаю. А могу я узнать почему?
— Я считаю, ты не должен извиняться за то, что на самом деле думаешь.
— Алби, а что я на самом деле думаю?
— Что я тебе только мешаю.
— Алби, как ты можешь так говорить?! Ты мне очень, очень дорог. Извини, что я не всегда умею выразить свои чувства, но ты наверняка понимаешь…
— Папа, все, что ты делаешь, все, что ты говоришь мне… буквально пронизано… презрением, от тебя постоянно исходят неприязнь и раздражение…
— Разве? Не думаю, что есть…
— И вообще, ты меня вечно принижаешь и критикуешь…
— Ох, Алби, ты ошибаешься. Ведь ты мой мальчик, мой дорогой мальчик…
— Господи, да я вроде даже не твой любимый ребенок!
— Алби, ты о чем?
Он резко выдохнул через нос, губы вытянулись в трубочку, в детстве у него всегда становилось такое лицо, когда он пытался сдержать слезы.
— Я видел фотографии, которые вы припрятали. Я видел, как ты и мама смотрите на них с тоской.
— Алби, у нас и в мыслях не было что-либо припрятывать. Мы же тебе их показывали.
— А тебе не кажется это странным?
— Отнюдь!!! Ни в малейшей степени. Мы никогда не скрывали правды о твоей сестре. Ведь то, что она существовала, не есть страшная тайна — это было бы ужасно! Да, мы любили Джейн, когда она родилась, а теперь мы любим тебя, и ничуть не меньше.
— За исключением того, что она ни разу не обосралась, ведь так? Она ни разу не опозорила тебя на людях, ни разу не облажалась в школе. Она должна была стать идеальной, тогда как я, твой сын, — раздолбай…
И тут я, грешным делом, рассмеялся. Нет, конечно не злобно, но уж больно мелодраматично выглядела эта самая подростковая жалость к себе…
— Не смей надо мной смеяться! Не смей! Разве ты не понимаешь, ты только и делаешь, что демонстрируешь, какой я, по-твоему, недоумок!
— Я вовсе не считаю тебя недоумком…
— Но ты сам мне это говорил! Говорил, говорил! Прямо в лицо!
— Разве?
— Да, папа, говорил! Говорил!
Что ж, вполне допускаю, что действительно говорил, хотя от силы раз или два.
Я закрыл глаза. И неожиданно почувствовал себя очень усталым, очень печальным и очень далеко от дома. Меня вдруг захлестнуло осознание тщетности предпринятых усилий. Я уговаривал себя, что еще не поздно, что еще есть время исправить прошлые ошибки — визгливые нотки в голосе и оскаленные зубы, равнодушие и неосторожные замечания. Я сожалел, конечно, сожалел о словах, сказанных сгоряча, о сделанных мной вещах, но за всем этим всегда стояло… ведь очевидно, что всегда стояло…
Я тяжело опустился на каменную скамейку. Старик на скамейке.
— Ты в порядке? — спросил Алби.
— В порядке. Все отлично. Я просто… очень, очень устал. Путешествие было очень длинным.
Он подошел и остановился напротив:
— А что это у тебя на ногах?
Я вытянул ногу и повертел ею из стороны в сторону:
— Тебе нравится?
— Ты выглядишь нелепо.
— Да, я знаю. Алби, Эгг, может, все-таки присядешь на минутку? Только на минутку, а потом иди куда хочешь. — (Он посмотрел налево, потом направо, уже обдумывая план побега.) — На сей раз я больше не буду тебя преследовать. Клянусь! — (Он сел.) — Алби, даже не знаю, что тебе и сказать. Я надеялся, что нужные слова сами найдутся, но, похоже, я оплошал и не справился с этой работой. Не смог выразить все, что хотел. Надеюсь, ты знаешь, я искренне раскаиваюсь, что сказал то, чего не следует говорить. И не сказал того, что следовало сказать. Нередко это даже хуже. Надеюсь, ты тоже в чем-то раскаиваешься. Ведь с тобой, Алби, нам иногда было весьма непросто.
Он понуро опустил плечи:
— Да. Я знаю.
— Взять хотя бы состояние твоей комнаты. Складывается впечатление, будто ты нарочно хотел позлить меня.
— Ты прав, — рассмеялся он. — Ну да ладно. Теперь она в твоем полном распоряжении.
— Значит, ты все же едешь в колледж? В октябре?
— А ты что, собираешься меня отговаривать?
— Нет, конечно. Если ты именно так хочешь распорядиться своей жизнью…
— Да, именно так.
— Хорошо. Хорошо. Я рад, что ты едешь. То есть, конечно, не рад, что ты уезжаешь из дома, но рад…
— В общем, я понял.
— Твоя мать в ужасе. Не может представить, как она будет без тебя жить.
— Знаю.
— Более того, она подумывает о том, чтобы тоже оставить наш дом. Оставить меня. Но вы ведь всегда были очень близки, так что, подозреваю, ты в курсе.
— В курсе.
— Это она тебе сказала?
Он пожал плечами:
— Типа догадался.
— Ты не против?
