Но еще через день он пропал.
Анна еще не видела его, а когда вездесущий Дмитрий Дмитриевич, он же Дима, сообщил, что Филиппов «ушел в страшный запой», сначала не поверила. Но потом ей позвонила, совершенно неожиданно, Аида, та самая, у которой однажды они с Филипповым встречались, и рассказала ужасное.
«Оказывается, Филиппова пригласили на банкет в Дом ученых, где почему— о оказалась и она, а мне, кстати, Дима именно на этот вечер надавал кучу журналов на английском, чтобы я их прочитала и отобрала ему нужные статьи. Банкет был посвящен юбилею престарелого супруга секретарши Карачарова Ольги Леонидовны… А сам Карачаров уехал в Швецию. И вот там — то…»
Медленно стекались к Дому ученых почтенные пары. Затесалось несколько и странных, очень коротко остриженных субъектов в неловко сидящих одинаково скроенных малиновых и синих пиджаках.
— Кто сии? — Поинтересовался Филиппов у Нельки, сбрасывая в гардеробе свой стеганый плащ.
— Не знаете? — Поразилась его бывшая секретарша. — У вас же, вы писали, родственник — предприниматель.
Филиппов действительно черкнул ей пару слов как-то из Питера. Упомянул и Валерия.
— Предприниматель? — Он презрительно скривился. — Торгует цветами. И не мой он родственник… Ну да ладно. — Он махнул рукой и прошел в банкетный зал.
Стриженные как-то незаметно тоже протекли в зал, сгруппировались между углом стола и самым дальним от входа подоконником, держались они более чем скромно: пили водку и о чем-то переговаривались.
Два старца-академика — гордость всего академического городка — один с молодой женой, второй — одинокий (и потому долгое время представлявший лакомый кусок для некоторых, разного возраста, дам), точно дымки из волшебных ламп, появились, заплелись над столом, и тут же растаяли в кулуарах.
Филиппов, не мешкая, быстрым взором оглядев стол, накрытый, так сказать, а ля фуршет, налил себе сам водки, хотя услужливая официантка, имеющая к нему особый интерес — как-то у него с ней даже чуть не получилось что-то похожее на романчик, но Прамчук, вездесущий стоглазый Аргус, моментально пресек филипповские слишком демонстративные, пожалуй, ухаживания за Томочкой, так вот эта официантка, Томочка, полугрузинка или полуосетинка, горячеглазая и тонкошеяя, уже стояла перед Филипповым, чтобы объяснить ему, как объясняла и другим рассеянным ученым, где салат, а где икорка, но Филиппов от нее отмахнулся. Она, явно, обиженная, отбежала к тем, стриженоголовым, на пиджаках которых посверкивали пуговицы. И Филиппову, глянувшему в их сторону, уже после второй рюмки, почудилось, что пуговицы — золотые.
Обалдев от такого предположения, он выпил еще. Он ждал Анну. Она — нынешняя любимица Карачарова — не могла быть не приглашена его секретаршей на юбилей. Но входили и выходили, салатов и бутербродов с икрой становилось все меньше. Но ее — не было. Только маячил Дима, ее шеф, сплетник и спекулянт от науки: так его дивным — давно определил Филиппов.
Но ее — не было.
Дима, одетый подчеркнуто демократично, в свитерке и джинсах, когда Филиппов выпив уже четвертую или пятую рюмку, снова оглянулся на бритоголовых, вдруг оказался среди них и что-то, яростно жестикулируя, им объяснял или доказывал. Один, самый толстый, в малиновом пиджаке, покровительственно похлопал его по плечу.
Идиот, зло подумал Филиппов о Диме.
И снова посмотрел в сторону входной двери.
Нет. Она не придет. Точно. Он выпил еще. И тут, овитая дымком вдовствующего академика, в зал вплыла Аида. Все в ней: и декольте, открывающее какую-то зеленоватую грудь, и фиолетовая юбка в пол, и туфли с посеребренными носками, — выхваченное уже туманным взглядом Филиппова из копошения разноцветных пятен, покачивания обтянутых ягодиц, шевеления лап и непрерывного, все убыстряющегося хоровода постукивающих копыт, показалось ему отвратительным до омерзения… Он упал на колени, куда-то между ножками стола, и тоскливо, жалобно завыл, потянув на себя кисть скатерти.
Началась паника. Пытались его схватить, поднять, выдворить в коридор. Но он, весьма ловко, удирал на четвереньках от преследователей которых становилось все больше, уже копыта стучали так, что заглушали звук собственного сердца. Он стал задыхаться.
Срочно вызвали Прамчука, игравшего в бильярд этажом ниже.
Как потом рассказывала Анне Аида, Прамчук молниеносно договорился с уже захмелевшими короткостриженными, четверо из них скрутили Филиппова, легко и быстро, как букашку, стащили его, воющего и всхлипывающего, вниз, втолкнули в машину.
— За-а-а-то я велик-кий учи — оный! — Выкрикнул он, выпадая из машины обратно на асфальт. — А вы-ыы-ыыы… — Но бодрая четверка снова запихнула его, как мешок и, вытирая ручищи огромными белыми платками — у одного даже в уголке квадратной тряпицы красовалось что-то вроде витиеватого вензеля — захлопнула дверь автомобиля, как мышеловку
— История вся. Сие — белая горячка.
Аида закурила — и в сиреневом дымке еще раз мелькнуло сизо — красное, искаженное воем, жалкое лицо Филиппова.
Колокольчик матери тоскливо звенел и звенел. Тетя Саша дремала в кресле, откинув голову. Тяжелый запах долгого страдания висел в материнской комнате.
Анна подошла к кровати: нет, мама тоже спала, но ее пальцы, запутавшиеся в шнурке звонка, ритмично подрагивали, заставляя маленький колокольчик издавать легкий, но скорбный звук.
В кухне было пыльно; в раковине громоздилась посуда. В старой сковородке желтели остатки жареной картошки. Краны текли — никто не вызывал сантехника. По некогда зеленой, а теперь проржавевшей трубе медленно ползли толстые водяные капли.
«…И вдруг странное ощущение охватило меня, будто сейчас, да, сейчас, но в каком-то не сиюминутном, а протяженном сейчас, скорее похожем на остановленное здесь, но тянущееся сюда из будущего и отнюдь не прекрасное мгновение, другая женщина, очень похожая на меня, может быть, даже моя сестра, Дарья, подходит к плите, ставит чайник, чтобы заварить себе кофе… И я почувствовала легкий ветерок: она прошла, невидимая, едва не коснувшись моего бедра, а потом по кухне распространился легкий аромат кофе… Через минуту в дверь позвонит Филиппов, она откроет ему…»
Филиппов очнулся в больничной палате. В дверях мелькнула полуулыбка Сурена Артемьевича. Клочки сна еще крутились в его мозгу: снился ему Ильич, воющий на Луну, у Ильича отчего-то на ногах были домашние тапки, точно такие же, какие не так давно стоптал и выбросил Филиппов; снился какой-то черноволосый, прилизанный мужчина во фраке, похожий на чиновника ритуальных услуг, он дал Филиппову книгу, которую Филиппов мельком просмотрел, удивился, что издана она в девяносто седьмом году, третьего декабря. А сегодня, слава тебе Господи, еще … какой? Числа ускользали, повисали на краешке сознания, как гусеницы, выпуская из своих вихляющихся кончиков липкие нити, тут же опутывающие мысли, как бедных мух… Но одна фраза из книги упорно вспоминалась: «…врезается в правый борт, теряя большую часть скорости из-за обратного винта. Если ему удается достичь левого борта, тогда боковое вращение помогает ему пройти оставшийся путь». Дальше было что-то еще, но, прочитанное из памяти мгновенно выпало. А, всплыв в мозгу и прозвучав в очередной раз, причем, с каким-то сопутствующим гудением, и эта фраза забылась. Уже, наверное, навсегда.
