— Это не так, — горячо запротестовала она.
— Вот как? — усмехнулся я, задетый, и убрал ее локоть со своей груди. Ее волосы покрыли ее лицо и мое. Потом она подняла мои колени, и я словно сложился вдвое под ней, а она ухватила меня за плечи и, свалившись с меня, перевернула на себя.
Теперь она рыдала в полный голос, и я поцеловал ее в губы, чтобы прекратить это. Мы катались внутри этого чертова мешка, чтобы как-то приспособиться.
— Я и вправду люблю тебя, Галлен, — сказал я, чувствуя себя обязанным произнести это. И она сказала мне то же самое.
Это было единственное, для чего нам пришлось делать усилие, — и только это запомнилось из необходимой прелюдии, которой мы не воспользовались более естественным образом.
Ее волосы обвили мою шею, она притянула ими мою голову к своей груди — такой маленькой, упругой и хрупкой, что я опасался, как бы не проломить ее и не провалиться внутрь Галлен. Я закрыл один глаз и прильнул им к пульсирующей вене на ее шее; она билась легко и быстро.
Как зимняя река, несущая вниз по течению отважного самца, который ступил на проломившийся под ним лед; его самки бежали за ним по безопасному берегу.
А Галлен спросила:
— Как это называется? Как ты назвал их?
— Семейные, — ответил я, но очень тихо. Ни за что на свете я не хотел бы прервать ее пульс.
— Ну тогда, — сказала она (и ее косточка на бедре уперлась в меня, когда она повернулась подо мной), — мои называются хаггис[26]. — Ее слез больше не было и в помине.
— Сними их.
Если бы только она, бедняжка, могла видеть внутри спального мешка.
Но когда я посмотрел, я увидел самца, который с трудом удерживал равновесие, — льдина под ним почти ушла под воду.
Если бы я обхватил большими пальцами талию Галлен и коснулся бы ладонями ее бедер, если бы как следует сдавил ее, то мои средние пальцы сошлись бы, как мне казалось, у нее на позвоночнике. Я приподнял ее.
Она невнятно застонала, словно этот звук вырвался из самых глубин зимней реки.
— Эй, Графф! — пролепетала она. — Куда ты дел мои хаггисы? Они были куплены специально для этой поездки.
Галлен помогла мне, когда я приподнял ее. Самки бежали шаг в шаг.
— Графф! — выдохнула она, и в горле у нее что-то пискнуло, прямо под пульсирующей жилкой, и ускорило ее биение.
Я видел, как острые копыта самца проломили лед, сначала под воду ушла его грудь, разломившая льдину пополам. И он поплыл; его несло мимо ярко освещенных городов над рекой, густо пахнувших смолой лесопилок — по темной и затхлой из-за коры воде. Олень вынырнул среди девственно-белых, заснеженных берегов и увидел своих самок, поджидающих его на берегу. Он сделал пару легких, неспешных рывков, подминая кромку льда, куски которого понесло вниз по течению.
Я снова был сбит с толку. Я затаил дыхание, потому что перестал шагать по воде и ушел на глубину. Я ощутил свои ноги на мягком илистом дне реки. Когда к оттолкнулся, олень достиг берега.
А потом я дал себе вволю почихать. Меня вынесло на поверхность.
От спального мешка пахло лесопилкой. Прижаз свои руки к моим ушам, Галлен встряхнула мне голову. Самец, пьяно пошатываясь, стоял на берегу. Галлен поцеловала меня в губы, и в голове у меня прояснилось. Теперь олень скачками бежал по твердому берегу к своим самкам.
Затем руки Галлен осторожно отпустили мои уши, мой пульс успокоился, и я стал слышать только реальные звуки.
Рядом шумела река. И было слышно негромкое лягушачье кваканье из болота, находившегося там, где его меньше всего ждешь найти.
Что Галлен сделала еще раз
Я проснулся, чувствуя себя виноватым в том, что вообще заснул. Поскольку знал, что Эрнст Ватцек-Траммер провел ночь положив голову на кухонный стол и пересидел даже посудомоек с первого этажа гастхофа «Эннс».
Галлен уже проснулась, она шарила в поисках своих хаггисов и пытаясь незаметно для меня нащупать лифчик за мешком. Слава богу, она приняла мой виноватый вид на свой счет. Потому что сказала:
— Все в порядке, Графф. Я прекрасно себя чувствую, — и постаралась глядеть веселей, но только не на меня — ее сияющие глаза смотрели в сторону.
— Очень хорошо, что у тебя все в порядке, — сказал я, чтобы она считала, будто я думал о ней. Потом я не стал думать о ней и поцеловал ее, после чего принялся энергично ерзать в мешке.
Но Галлен сказала:
— Подожди, твои семейные трусы здесь. — И она повернулась ко мне спиной, чтобы я не лез глубоко внутрь сладко пахнущего смолой мешка.
— Этот мешок не мешало бы проветрить, — заметил я.
— Это из-за меня? — спросила Галлен. — Это я так пахну?
— Ну… — протянул я, и мы оба принялись оглядывать все вокруг в поисках какого-нибудь необычного маленького животного или птицы с ярким оперением, чтобы я мог сказать: «Господи, Галлен. Ты только посмотри на это». И таким образом плавно сменить тему разговора. Но я не увидел ничего, кроме покрытого каплями росы мотоцикла и реки в туманной дымке. Утренний воздух был холодным. — Давай искупаемся, — храбро предложил я.
Но Галлен не захотела вылезать из мешка, пока я не подал ей лифчик. Она его у меня не просила, однако я высунулся из мешка и, пошарив вокруг, нашел и помахал им в воздухе.
— Это что за ненужная штучка? — спросил я.
— Отдай, — попросила Галлен, ее волосы скрывали глаза.
Потом я спустился к реке и стал поджидать ее.
Господи, вода оказалась просто обжигающей, от нее мои зубы зазвенели друг о друга, как стекло, и я едва не лишился своих позорных трусов. Галлен не стала плавать — она только окунулась. Когда ее волосы намокли, я увидел, какая гладкая у нее голова. Ее уши выглядели немного забавными — слишком длинными и как бы заостренными. Ее подбородок дрожал от холода. Когда она выбралась на берег, в ее лифчике было полно воды. Она осторожно отжала его, поправив груди и разгладив на них лифчик. Потом увидела, что я наблюдаю за ней, и побежала по берегу, спиной ко мне, зная, как плотно хаггисы облегают ее.
Я выбрался из воды, двигаясь словно обезьяна из-за моих проклятых трусов, облепивших меня и сползших почти до колен. И когда Галлен увидела, как нелепо я выгляжу, она рассмеялась над моей костлявой фигурой.
— Мне кажется, тебе нужны семейные трусы размером поменьше, — сказала она.
Тогда я подскочил к ней, приплясывая вокруг, показывая пальцем на нее и громко вопя:
— Ay тебя в лифчике два шиллинга!
Потому что ее соски походили — размером и цветом — на две очаровательные медные монетки. Два шиллинга, да и все!
