И теперь уже странно, тревожно было на душе Самуэля Кмитича. Его лоб блестел от холодного пота, хотя духоты зала он не ощущал. Что-то шло не так. Его шестому чувству было так же неловко, как неудобно было его ногам в модных туфлях, которые он никогда бы не обул, если бы не Богуслав. Да и эта шляпа со страусиными черными перьями, которую он нервно поправлял на голове — тоже не его гардероб. Но что же все-таки его так встревожило?
Кмитич не мог не думать о том, почему все повернулось так, что приходится разрывать отношения с Польшей. Почему основная армия шведов направилась не к Вильне, когда враг почти у ворот литвинской столицы, а туда, где им никто не противостоит? Под самым носом, в Сморгони ставка царя! Что сейчас делает и что думает Михал Радзивилл в своем Бельском замке, куда он удалился в полном смятении?
Хотел ли Кмитич полной независимости от Польши? Несомненно. Перед его глазами всплывал эпизод почти десятилетней давности, когда он приехал в Краков, чтобы закрепить изучение польского языка. Именно в старую польскую столицу Краков, где звучит чистая польская речь, его послали родители, а не в Варшаву, где, по их мнению, польский язык испортили своим шепелявым акцентом балтские мазуры и да-дошане. И вот там, на улице старого доброго Кракова, прямо недалеко от костела шестнадцатилетний Кмитич с изумлением наблюдал, как между собой дерутся польские королевские солдаты. Точнее, трое дрались с одним. Тот выхватил саблю, и драка переросла в нешуточный бой.
— Что же они делают! Это нечестно! — бросился было Кмитич на подмогу, но два его польских товарища-студента крепко удержали Кмитича за руки:
— Не суйся! Мы не знаем, кто из них прав!
— Не правы те, которые втроем напали на одного! — краснел от натуги Кмитич, пытаясь вырваться из крепких рук удерживающих его поляков. В этот самый момент бой был уже закончен: несчастный солдат пал на землю, проткнутый насквозь шпагой. Тут же, как из-под земли, выросли полицейские. Одному раненому солдату перевязывали руку, но проткнутый шпагой оказался уже мертв. К великому изумлению Кмитича полицейские, поговорив о чем-то с солдатами, отпустили их.
— Не возмущайся, — друзья-поляки уводили Кмитича прочь от злополучного места, — это и есть наша польская вольность! Бой был честный!
«Разные же у нас понятия о честности!» — в сердцах думал в тот момент Кмитич. Убийство солдата до глубины души тронуло его юношеское сердце, и он, даже учитывая принцип честности дуэлей, не мог взять в толк, почему же убийц так просто отпустили. Вот с той поры оршанский князь и стал думать о том, что хорошо бы не оглядываться постоянно на поляков — а как там у них… Теперь эта мечта осуществлялась. Но… Кмитич почему-то вновь чувствовал себя неловко. «Свой литовский король и полная независимость от Польши — дело нужное, — думал он, — не так, не в таких условиях… Получается, что мы бросаем друг друга в самую трудную минуту, не сообща, а порознь сражаемся каждый со своим врагом!» Нынешняя ситуация с Унией так же возмущала Кмитича, как и тот нечестный поединок на улицах Кракова… Почему? Почему, несмотря на кривую улыбку, тревожно бегают глаза у Гонсевского? Почему нет никого от Хмельницкого? Черт с ним, с Яном Казимиром, но перед глазами Кмитича стояли лица других поляков: Козловского, Мада-каского, плечом к плечу с которыми он бился в Смоленске, тех, кто погиб там, защищая этот не такой уж и родной для них город… В чем они-то виноваты?
Странное было ощущение: словно с его любимого дуба Дива кто-то срезал огромную ветвь, самую большую и раскидистую, и она с шумом рухнула в траву на глазах Кмитича. Умом Кмитич понимал, что Польша сама находится во власти рока, которому не в силах противостоять, что король Польши уже практически не король, но душа все равно была не на месте. «Ничего, все будет хорошо. Вот разобьем царя — и все будет как раньше», — успокаивал сам себя Кмитич.
Впрочем, вечер закончился для Кмитича на приятной, несколько оригинальной ноте — в хоромах пани Биллевич, первой красавицы в Кейданах, Россиенах, Полоцке, а теперь и в Виль-не. Высокая, длинноногая, с тонкой упругой шеей, осиной талией, красивым лицом с удивительно правильными чертами, Александра Биллевич казалась созданной для позирования перед мольбертом художника. «Не девка, а статуя», — шептались придворные дамы, вероятно, намекая, что за красотой пани Биллевич нет ничего. Но то была неправда. Эта двадцатилетняя девушка притягивала мужчин не столько своей красотой, сколько абсолютно нестандартным поведением — независимым, раскованным и по-мужски решительным. Рано став сиротой, Александра привыкла во всем брать инициативу в свои руки, и это закалило ее в борьбе за собственное место под солнцем, не очень баловавшим род Биллевичей в последние годы. К тому же оршанский полковник находил молодую представительницу Биллевичей чертовски привлекательной: большие карие глаза, чистые белки с голубоватым отливом, белая кожа лица, обрамленная боковыми локонами. Сами волосы цвета черного кофе, мелко закрученные, были подняты вверх и закреплены шпильками («Прическа как у Иоанны!» — отметил Кмитич). Ее чувственные губы и прямой носик с едва заметной благородной горбинкой у основания просто пленили Кмитича.
Да, это была не та кроткая красота, сразившая его в облике нежной и милой Иоанны Радзивилл. Это было нечто другое, новое, но ничем не уступавшее прежним представлениям полковника по части женской красоты. Ну а безупречное черно-красное платье, открывавшее наполовину ее небольшую округлую грудь, конечно же, не могло заставить Кмитича отказаться от приглашения на парадный полонез. Он не без улыбки бросил быстрый взгляд на смелое декольте девушки. Обычно светские дамы кокетливо прикрывали его тонкими кружевами. У пани Биллевич, напротив, не было никаких кружев, и основание ее упругого небольшого бюста было открыто.
Вел все восемь пар сам Великий гетман, который до этого повеселил присутствующих своими не по его внушительным формам энергичными коленцами да финтами на полной Смор-гонской кадрили, где танцуют не менее сорока пар. Кмитич не блистал в кадрили, а вот легкий парадный полонез, где ходи да приседай на одну ногу, он «танцевал» великолепно, держа на вытянутой руке ручку дамы.
Кмитич поклонился Александре, Биллевич ответила низким реверансом — она глубоко присела, намного ниже, чем кто-либо из семи остальных дам, что не ускользнуло от внимательного Радзивилла. Гетман даже хитро подмигнул Кмитичу: мол, ого, ты ей нравишься, но полковник не заметил этого знака. Он смотрел в глаза своей эффектной и, похоже, решительной дамы, протягивая ей руку и еще не зная, кто же она такая. Пани Биллевич положила свою кисть на его, и Кмитич ощутил тепло ее пальцев — тонких, но сильных, с красивым маникюром на длинных: овальных ногтях. Пары пошли в променад по кругу в восемь тактов ритмичного торжественного полонеза. Только сейчас Кмитич рассмотрел, что распашная юбка пани Биллевич имеет сзади длинный шлейф. Это был знак родовитости данной особы, и полковник стал гадать, кто же его партнерша по танцу.
— Так вот вы какой, знаменитый пан Кмитич! — улыбнулась Александра, бросив на оршанского князя заинтересованный взгляд.
— И чем же я так знаменит? — несколько удивился полковник. — И какой же я «такой?».
