На обрубках рук показались красные водянистые капли. Осмонд в ужасе отпрянул.
— Когда убийца прикасается к телу жертвы, раны открываются. А это значит, — заключила она победно,— что его убил кто-то из вас!
Мы изумленно переглядывались. На всех лицах, кроме детского личика Наригорм, читался страх, а кровь все сочилась и сочилась из ран.
24
РЫЦАРЬ ЛЕБЕДЬ
Мы оставили хижину с первыми солнечными лучами. На полях появились прогалины, с веток капало. Сугробы еще высились у стен овечьих загонов, но дороги уже превратились в густую вязкую жижу. Мы брели рядом с повозкой, и грязь из-под лошадиных копыт облепила нас с ног до головы. Всяк, кому довелось побродить по дорогам, знает, что путешествовать в оттепель — сущее наказание. Ноги вязнут в грязи, а снег скрывает от глаз камни и выбоины — того и гляди, угодишь в яму ногой или, того хуже, у повозки согнется колесная ось. Однако оставаться в хижине мы больше не могли.
Прошлую ночь Осмонд, Адела и Карвин провели в повозке. Адела боялась, что мстительный дух Зофиила покинет тело, зарытое под полом. Говорят, что младенцев нельзя оставлять в одной комнате с покойником. Дух умершего может войти в ребенка через открытый рот и завладеть его душой.
Прочие остались ночевать в хижине. Мы присыпали могилу солью, зажгли в углах четыре свечи и приготовились бодрствовать. Лишнюю землю мы равномерно распределили по всему полу. Если нам повезет, пастухи никогда не узнают, что спят на могиле. Все мы, возможно, спим на костях и не догадываемся об этом.
Всю ночь мы не смыкали глаз. Разговаривать не хотелось, мы осмеливались лишь украдкой бросать друг на друга осторожные взгляды. Каждого мучил вопрос: кто убил Зофиила? Неужели он? Или он? Не хотелось верить, что в смерти фокусника виновен кто-то из нас. Гораздо спокойнее было думать, что жертву настиг епископский волк.
Вспыльчивый Осмонд грозился убить фокусника и вполне мог ударить Зофиила, но никогда бы не напал сзади, и уж точно ему бы не хватило духу отсечь мертвому руки.
Родриго? Меньше всего мне хотелось думать на него, но ведь и он дважды набрасывался на Зофиила с кулаками. Мне вспомнился день, когда Родриго высек Жофре — чего-чего, а решительности ему было не занимать. Но почему сейчас? Если Родриго считал Зофиила виновным в смерти Жофре, у него была возможность отомстить раньше.
Если у кого и был настоящий повод для ненависти, так это у Сигнуса. Жажда мщения, питаемая постоянными унижениями, могла долго тлеть в душе юноши, пока не вспыхнула ярким пламенем. Одно неосторожное слово насмешника — и гнев Сигнуса мог выплеснуться на Зофиила. Возможно, кровь на одежде юноши принадлежала не только зарезанной овце? А Плезанс и убитая девочка? Мы до сих пор не знали, причастен ли Сигнус к этим смертям. Присяжные приговаривали к повешению, имея для этого гораздо меньше оснований. И все же мне не верилось, что кроткий Сигнус способен на хладнокровное убийство.
Нет, спокойнее было думать, что во всем виноват волк. И, словно в подтверждение моих мыслей, звук, которого мы страшились больше всего на свете, снова прорезал ночную тишину. Сигнус вздрогнул, со страхом уставился на могилу и вскочил на ноги так поспешно, что врезался в стену спиной. Огоньки свечей, плававшие в восковых озерах, еле чадили, но Сигнуса испугали не они. В центре могилы появился крошечный сгусток голубого пламени.
— Т-т-трупное свечение, — заикаясь, пробормотал Сигнус. — Зофиил... это его дух.
Он бросился к двери и распахнул ее. В хижину ворвался холодный воздух. Огонек пропал, погасли и свечи.
Что-то заставило меня обернуться к Наригорм. Ее бледная кожа светилась в лунном луче, проникшем в хижину из раскрытой двери. Свернувшись в клубок, Наригорм неотрывно смотрела в то место, где недавно возник голубой огонь. Растопырив пальцы, девочка протягивала руку к могиле, словно хотела схватить пламя. Мне был знаком этот жест: ночью в овраге у знахаркиной хижины Наригорм так же двигала рукой, а волк выводил свою бесконечную песнь.
Нам было не впервой месить грязь по проселкам, но слякоть оказалась еще коварнее. Лошадь вел Сигнус. Ксанф, словно чувствуя недоброе, вертела головой, закатывала глаза и рыла копытом землю. Все попытки Сигнуса успокоить животное оказались тщетны. После бессонной ночи нервы юноши были на пределе, и упрямство лошади довело его до слез. Сигнус не сердился на упрямую кобылу, но то, что Ксанф скучала по хозяину, смущало его и расстраивало. Он так заботился о ней, так обихаживал — и вот благодарность.
Потяни за уздечку заупрямившуюся лошадку — и той ничего не останется, как подчиниться, но Ксанф оказалось не так-то легко сдвинуть с места. Наконец Осмонд был вынужден взять в руки хлыст, на что не мог решиться Сигнус. И вот Ксанф нехотя двинулась с места, все еще пытаясь вырвать вожжи из рук юноши.
Ящики по-прежнему лежали в повозке. Волк не явился за своей добычей. Возможно, он, как думал Зофиил, не хотел оставлять следов. Мне, как и всем, не терпелось расстаться с проклятыми Зофииловыми сокровищами, но мы не хотели рисковать. Рядом с хижиной не было укрытия, где волк мог бы спрятаться, а значит, он должен был двинуться в путь до рассвета. Если пастухи обнаружат в хижине церковную утварь до того, как волк доберется до нее, они поймут, что вещи украдены. Это вам не пара монет, которые можно потихоньку сунуть в карман. Пойдут слухи, а вскоре и наши приятели у камней вспомнят о фургоне. Мы были уверены, что волк наблюдает за нами, поэтому вынуждены были прихватить ящики с собой.
Временами дорога сворачивала к дальним деревушкам, но мы упрямо держались большака. Поля зарастали сорняками. Однажды издали мы увидели ребенка, который скорчился на пороге дома, закрыв руками лицо. Если он и слышал скрип нашей повозки, то головы не поднял, а значит, вряд ли поднимет вновь.
Чтобы понять, кто пал от чумы, а кто от голода, необязательно было подходить вплотную. Птицы кружили над трупами умерших голодной смертью. Первыми появлялись вороны. Они приземлялись и важно прогуливались рядом с телом, долго косясь и примеряясь к первому удару. За воронами следовали коршуны — они кружили и кружили в вышине, а их перья отливали на солнце цветом бычьей крови. Стоило воронам вскрыть труп, как коршуны пикировали вниз и выдирали кусок мяса, чтобы тут же взмыть вверх и продолжить трапезу в полете.
Однако и вороны, и коршуны обходили тела чумных стороной. Звери бежали от них, как бы ни были голодны. Чумные трупы истлевали и гнили без помощи падальщиков, в ожидании времени, когда солнце, дожди и ветра выбелят кости, даровав им хоть какое-то посмертное достоинство. Если хочешь выжить — смотри в оба и не зевай. Гляди под ноги, не доверяй самому безобидному сугробу, под которым может скрываться труп, иначе отправишься гнить вместе с ним.
Вероятно, птиц и зверей отпугивала вонь. Казалось, что тела чумных начинали разлагаться еще до того, как несчастные жертвы болезни падали замертво. Но вонь не могла уберечь нас, ибо пропитала все вокруг. Милю за милей она наполняла ноздри, пока нам не начинало казаться, что воняет даже еда, которую мы подносим ко рту. Мерзкий запах уже не был предупреждением. Вся Англия гнила заживо.
