— Меня, смотрю, освобождать больше не пытаешься, — задумчиво отметил каменный.
Посмотрела на него — кусты терновые, туго сплетенные над каменным кругом, из них глазницы алые светом злым пугающе глядят, да и сказала как есть:
— Сил пока нет, и знаний.
А в душе тихо отозвалось стоном «и охранябушки»… Но говорить я об том не стала. Тосковала я. Так тосковала, что хоть вой, хоть рыдай, хоть… А не знаю я, что еще «хоть».
— А хорошо ты с побегами-пологом придумала, — каменный был сегодня на редкость разговорчивым, обычно вообще молчал. — Сияло так, что и отсюда видно было.
— Спасибо, — улыбнулась грустно, — я старалась.
Хмыкнул леший, да и сказал вдруг:
— Она тоже… старалась.
И книгу я закрыла, вопросительно в очи алые глядя. Просто сердцем вдруг почувствовала — на сей раз не будет он молчать, о прошлом расскажет.
И не подвело меня чутье ведьминское.
— Когда чародеи сюда переселились, Авенна вернулась, — с тяжелым вздохом начал каменный. — Так то она все больше в пустыне жила, потому как не меня, его выбрала.
Промолчала я, искренне лешему сочувствуя. Если вместе они лес поднимали, если учились всему, да трудились рука об руку, то любил он, всей своей сутью привязан к ней был. По обыкновению и ведунья рано или поздно сердцем к лешему своему, другу да соратнику верному, прикипает. Но бывает и иначе.
— До возвращения ее и не ведал я, что дело гиблое с чародеями этими, но Авенна начала готовится к бою. Три стены возвели мы, три заслона. Первый — терновник ядовитый. Второй — болото, да ручьи в нем били серебряные. Третьей преградой деревья плотоядные стали, и вот с ними мы натрудились-намаялись, они ж все что могли сожрать пытались, от мальчишек-грибников, до девчушек, что шли по ягоды.
И умолк леший, а я вот о чем подумала — не встретила я в Гиблом лесу ни единого дерева плотоядного. Да и встречала таких нигде и никогда.
— О деревьях задумалась? — вопросил леший.
— О них, — отрицать не стала. — Знаю я, что деревья старые, в пустотах своего ствола, способны заточить воина, коли потребуется. Эти ли деревья ты имеешь ввиду?
Промолчал леший. Тяжелой тишина была эта, тяжелыми и мысли…
Глянула на блюдце серебряное, на яблоко, что в суме холщевой по контурам опознать можно было бы, коли сама бы его туда не поставила. А я поставила. Наливное, румяное, заговоренное от гнили, увядания, от того чтобы съеденным было. Так и хожу везде — блюдце да яблочко наливное завсегда со мной. Когда по лесу брожу, когда на пиру свадебном сижу, когда у вампиров пребываю, когда даже от самой себя практически сбегаю. Всегда со мной. Иногда вздрагиваю, услышав тихий звон, хватаюсь за блюдце, да роняю тут же — нет от него ни зова, ни вести. Ничего нет. Огонь только остался. В сердце моем огонь. И я в нем горю молча, медленно, мучительно, тихо сгораю… Я помню, что лес все лечит, помню, но кажется, больше не верю.
— Аспид, — вдруг произнес каменный.
Вздрогнула, всем телом вздрогнула. Но глаза закрыв, ощутила территорию обоих лесов своих и… не было на их территории аспида. Ни аспида, ни мага… Только следы, те крохи что остались от моего аспида… я научилась видеть даже их, научилась их чувствовать, и иной раз прикасалась к тем деревьям к которым прикасался он, к той траве, что смяла его нога… Невыносимо.
— Многому он ее научил, — продолжил каменный леший.
Мой меня тоже… многому.
— Есть в пустыне трава, что ест насекомых, вот он научил Авенну такие же деревья создавать, да только в них гибли люди.
— А животные? — спросила, о другом думая.
— Не с первого дерева результат нужный вышел, — признался каменный.
Вот и я не с первого раза поняла, что такое любовь. О Тиромире петь готова была, кричать на каждом углу как же сильно люблю… об Агнехране молчу, слова сказать не в силах.
— Что терзает тебя, ведунья? — вдруг спросил каменный леший.
— Ничего, — ложь, что стала такой привычной.- Все хорошо.
Я лгу всем. Лешеньке, что облик человеческий все же позволил себе вернуть. Водяному, чьи шутки больше не смешат. Коту Ученому, что в глаза заглядывает пытливо. Домовому, он все чаще рядом, постоянно что-то из еды подсовывает…
Лес все лечит — я знаю это. Все и всегда. Но я засыпаю с мыслями о нем, я просыпаюсь с ними же, и если бы не сон лесной ведуньи, я едва ли смогла бы спать в принципе. Я не знаю, испытывал ли Тиромир ко мне такие же чувства, но если бы я знала, что он мучается хотя бы в четверть так же как я сейчас — я бы вышла. Из леса к нему вышла…
А так — все хорошо.
Дважды в месяц на полную луну и на луну исчезающую, я продолжаю подпитывать обе чащи кровью своей, усиливая обе поочередно. Я знаю, что еще не все, битва еще не закончена, и потому я готовлюсь ко всему, к любому исходу, к любой опасности.
— Ты говорил об Авенне, — напомнила каменному.
— Говорил, — странным тоном протянул леший Гиблого яра, — говорил, да… А знаешь от чего разговор о ней завел?
Я взгляд на терновые заросли вскинула, от него самого ответа ожидая.
А леший возьми да огорошь меня:
— На тебя похожа была.
Недоуменным взгляд мой стал, не поняла ничего я. Вот тогда леший и поясни:
— Горишь ты, ведунья, от тоски сгораешь заживо.
— От тоски не горят, от тоски сохнут, — поправила грустно.
— Кто-то сохнет, а кто-то — горит, — зачем-то произнес каменный леший.
И он замолчал, а я… не удержалась я. Достала блюдце серебряное, яблочко от греха подальше в самую глубь сумки затолкала, а блюдце на коленях своих устроила, да не удержавшись, провела по холодной поверхности пальцами…
И замерла, дышать перестав!
Там, по ту сторону, точно так же, без яблочка наливного, без магии призывной, в этот миг блюдца серебряного Агнехран коснулся. И затрещало, заискрилось блюдце сверкающее, осветив лицо мое в полумраке сгущающихся сумерек, да его лицо, в кабинете, всего одной свечой освещаемое.
И застыли мы, словно на постыдном пойманные, да почти разом и осознали — не было магии призывающей, это прикосновение наше одновременное, все законы магические пересилило.
— Веся… — тихий стон Агнехрана.
И боль в глазах его синих, сурьмой обведенных, как у магов-то и положено. А еще тоска, да прав был каменный леший — от такой тоски не сохнут, от такой тоски сгорают заживо.
— Веся… — каждый звук имени моего в его устах слаще любого меда был, мелодичнее любой музыки, — ведьмочка моя.
Улыбнулся краешком губ, да и попросил:
— Руку убери.
Тут уж сломалось что-то во мне и спросила враждебно:
