Зато она щедро делилась своей властью. Если бы сестра Чиара не вступилась за нее тогда, Зуана так и сидела бы в скрипториуме, украшая слово Господне листочками календулы и метелочками фенхеля. Именно она помогла Зуане попасть на работу в аптеку, она же организовала и провела ее выборы на должность сестры-травницы и наконец, став аббатисой, позволила ей взять на себя и ответственность за лазарет, «ибо в правилах святого Бенедикта сказано, что аббатиса должна прежде всего заботиться о том, чтобы больные не терпели небрежения». Без мадонны Чиары она не лечила бы болячки епископа, и монастырь не получал бы от него особых подарков. Без мадонны Чиары не было бы ее лаборатории, не вырос бы ее аптекарский огород, незачем было бы разбивать пузырьки со снадобьями и сжигать тетради с рецептами, ибо их тоже не было бы. Без мадонны Чиары…
Зуана поднимает голову и видит на столе две книги. В сундуке лежат другие, о которых она так трогательно заботилась все годы. Неужели она и впрямь хочет стать орудием их уничтожения? Ради чего? Чтобы уменьшить страдания и голод одной непокорной послушницы? «Она всего лишь молодая женщина, которая не собиралась становиться монахиней. На свете таких полно».
По правде говоря, Зуана и сама не понимает, почему эта девушка стала так важна для нее. Временами она даже спрашивает себя: уж не разновидность ли это маточной болезни? У других она нередко такое видела; бывает, что монахини постарше выделяют среди послушниц, или готовящихся к вступлению в монастырь, или пансионерок тех, кто по возрасту годились бы им в дочки. И заботятся, и трясутся над ними, ибо, хотя все знают, что любимчиков заводить нельзя, пресечь это невозможно.
Однако с ней все было иначе. С детства, проведенного без братьев и сестер, она привыкла к одиночеству и самодостаточности. И все же, все же… Эта молодая женщина со своей яростью и чувством совершенной по отношению к ней несправедливости как-то просочилась в ее жизнь. То, что она ей нравится, отрицать нельзя. Даже несмотря на ее характер и язвительность. А может, именно благодаря им. Вне всякого сомнения, она в какой-то степени видит в ней себя; узнает в ней свою любознательность и решимость. Верно также и то, что, доведись ей выйти замуж и родить дочь, эта дочь была бы сейчас как раз одного возраста с Серафиной. Что бы она тогда к ней чувствовала? Это болезненный вопрос. Хотя для нее Санта-Катерина стала хорошим домом, пожелала бы она такой жизни своему ребенку? А если нет, значит ли это, что она хочет рискнуть благополучием всей общины ради того, чтобы помочь Серафине?
Аббатиса права. Их полно на свете: слишком молодых, слишком старых, слишком больных, слишком страшных, слишком вредных, слишком глупых, слишком умных дочерей. Ненужных. Изгнанных. Погребенных заживо. Такова традиция. Такова жизнь. Разве может она что-нибудь изменить? Да и что там, снаружи, хорошего? Свобода? В чем она состоит? В том, чтобы выйти замуж за того, кого тебе укажут, и ни за кого другого? Ну, осталась бы Серафина за стенами монастыря, все равно ее поющего композитора нашли бы на берегу реки полумертвым, только убийц наняла бы семья ее отца, а не аббатисы. Любовь — неходовой товар; берешь, что дают, даже если муж будет разукрашивать тебя синяками и плодить бастардов с обладательницей более привлекательного лона. Уж так заведено. И какой смысл бунтовать против этого? И для чего, во имя Господа, выделять одну испорченную девчонку из сонма других?
Кучка песка лежит на дне стеклянных часов. Она смотрит на них, потом переворачивает их снова.
Могуч глас Господа. Буду хвалить Господа всем сердцем.
Она закрывает глаза и пытается не думать.
Полон величия глас Господа.
Эти слова она знает наизусть, не хуже какого-нибудь рецепта.
Ибо милосердие Его вечно, и правда Его пребудет во все века…
Она молится до тех пор, пока слова молитвы не теряют смысл, а когда песок останавливается во второй — или уже в третий? — раз, она встает и идет в аптеку. Там она берет бутылочку коньяка, выходит на галерею, откуда колодец в центре двора выглядит серым барельефом при свете половинки луны, как тогда, месяцы назад, когда она шла к вопившей от ярости новоприбывшей в первый раз.
Спроси она себя сейчас, зачем она это делает, то вряд ли, даже после стольких размышлений и молитв, она смогла бы дать ответ на этот вопрос. Правда в том, что никакого божественного откровения ей не было. Никакого снисхождения благодати, ничего такого, чем она могла бы прикрыть свой акт непослушания на исповеди. Есть слова, к которым она могла бы обратиться. Слова, в которые она верит. Сострадание. Забота. Потребность облегчать страдания, приносить утешение. Но это лексикон врача, а не монахини.
Она это знает, но это ее не останавливает. Скорее, напротив, гонит вперед.
Снаружи, у двери, принесенной с собой тростниковой свечой Зуана зажигает другую, спрятанную у нее в платье. Внутри комнаты ее света хватает, чтобы показать ей пустую кровать. Сначала она пугается, вспоминая случай, когда Серафина потерялась в последний раз, но тут же замечает ее. Девушка сидит на полу, спиной к стене, на том же самом месте, где Зуана нашла ее впервые. Только теперь бунт, ярость и крики в прошлом, осталась лишь худенькая фигурка в широченном платье, которая сидит, обхватив руками колени, и, склонив на них голову, тихонько покачивается.
Зуана садится на корточки рядом с ней. Если девушка знает о ее присутствии, то никак этого не показывает. Самим приходом в эту комнату Зуана уже подтвердила свой грех неповиновения. Теперь она должна усугубить его нарушением Великого Молчания.
— Бенедиктус, — произносит она шепотом, хотя знает, что никакого отпущения в виде ответа не последует. Слова «Део грациас» останутся несказанными. Что ж, так тому и быть.
Она ближе придвигает свечу.
— Ты спишь, когда надо бодрствовать, и бодрствуешь, когда надо спать.
Съежившаяся фигурка молчит, по-прежнему не показывая, заметила она ее или нет.
— Давай-ка положим тебя в постель.
— Я молюсь, — наконец отвечает Серафина тусклым безжизненным голосом.
— Ты же не на коленях.
— При должном смирении Он услышит тебя в любом положении.
— Что ты сегодня ела? — Узелок с хлебом под кроватью нетронут. — Серафина, погляди на меня. Что ты ела?
Девушка ненадолго поднимает голову: вблизи видно, что все округлости ее лица сменились острыми углами, глаза на дне глубоких глазниц стали совсем черными, лежащие на коленях запястья сделались хрупкими, точно лучина для растопки. Сколько плоти осталось внутри этого мешка одежды? Когда кожа начнет покрываться лиловыми синяками от нехватки мяса под ней? Зуана чувствует, как страх холодной рукой стискивает ей горло. Неужели Юмилиана и впрямь не видит, какой вред несут ее поиски Бога?
— Оставь меня одну, — тускло произносит Серафина.
— Нет, не оставлю. Твоя епитимья окончена. Ты больна. Тебе надо есть.
— Я еще пощусь.
— Нет. Ты моришь себя голодом.
