Милане, тоска по себе, каким так и не стал, — все в этом ребенке. Если с ним что-то случится, если только с ним хоть что-то случится…
— Даня! Данила! — орал Назар, оказавшись в лесу. И понимал, что сейчас к нему присоединились мужики из бригады, почуявшие неладное, сообразившие, что нужна помощь. И они прочесывали весь ближайший участок метр за метром в поисках ребенка. Под ногами шелестели сухие листья, хрустели ветки, между еловыми лапами проглядывало солнце, казавшееся в этом лесу почти изумрудным. Назар седел каждую минуту, пока Даня не находился.
— Спасателей надо вызывать, с собаками, — рявкнул кто-то, понимая, что сами не справятся.
И Назар уже реально набирал 112, когда внезапно ветки прямо перед ними раздвинулись и среди зелени показалась насупленная подростковая мордашка. Несколько секунд они с Назаром смотрели друг другу прямо в глаза, а после Шамрай не выдержал. Сделал свой первый, главный шаг к сыну.
— Уши бы тебе надрать! — хохотнул Леха, но из-за гулко бьющегося во всем теле пульса, Назар этого и не услышал. Просто смотрел на своего ребенка и не знал, что сказать. Даня хмуро глянул на Лешку и огрызнулся:
— Чего орать? Я ж уже возвращался!
— Ладно, сам с отцом разбирайся, — гоготнул кто-то еще. А Назар устало выдохнул:
— Ты меня напугал.
— Если бы ты был с нами, то знал бы, что в лагерь, из которого меня похитили, я каждый год езжу. Это лагерь скаутов. Я знаю, как вести себя в лесу и в горах, — буркнул Даня и решительно прошагал мимо отца, безошибочно определив сторону, где была расположена база экспедиции. Несколько секунд Назар смотрел ему вслед, а потом медленно пошел за ним, не приближаясь и не отставая. Больше Даню старался не теребить понапрасну, потому что любые его слова выглядели бы оправданием, а оправдать то, что он сделал по отношению к ребенку, — нельзя. И понимал в то же время, что мальчику нужно пережить свое горе одному. Вот только детское горе страшнее любого взрослого.
Он следил за тем, чтобы Данька поел, потом наблюдал за ним с некоторым удовлетворением, когда он все же показался у бурильной установки ближе к середине дня, сегодня брали последние замеры. А потом не выдержал и приблизился, когда все были особенно заняты и, наверное, требовалось его присутствие среди рабочих. Вот только ему и самому требовалось… слова все же нашлись. Он обязан был их найти, потому что иначе — как дальше быть?
— Даня, — негромко позвал Назар сына.
Тот обернулся не сразу, но, в конце концов, посмотрел на отца и равнодушно проговорил:
— Что?
— Дань, если хочешь, то можешь со мной больше не говорить никогда, я тебя пойму. Только… знай, пожалуйста, что у меня на земле нет человека дороже, чем ты. Теперь нет. И когда ты рядом, то все обретает смысл. Все, что было, Дань.
Сын кивнул, задумался и негромко сказал:
— Отвези меня, пожалуйста, к маме.
— Сейчас?
— Я хочу домой.
Вот ты, Назар Шамрай, и получил то, чего заслуживаешь. Все равно однажды придется расплачиваться. И скажи спасибо, что тебя не спустили с крыльца мордой вниз. Назар мрачно усмехнулся и устало произнес, обрубая разом все, за что еще цеплялся:
— Хорошо, Дань. Иди собирайся.
18
После короткого скупого приветствия Данька промчался мимо них, будто за ним гнались черти и, шумно топая ногами, скрылся на втором этаже. Дверь хлопнула, и они с Миланой, в немом недоумении проводившей сына взглядом, остались одни посреди прихожей. Он все еще не выпускал сумку. Она — скрестила на груди руки. Закрывалась. Защищалась. Кажется, похудела, побледнела, стала какой-то прозрачной, будто существо бесплотное… Назар набрал побольше воздуха в легкие и на выдохе выдал:
— Надо поговорить, срочно.
— Что у вас случилось? — озадаченно спросила у него Милана.
— Я рассказал ему правду, почему меня не было.
— В смысле? — непонимающе качнула она головой. — Где не было?
— С вами — не было! — Назар прижал перебинтованные пальцы к глазам и устало растер физиономию. — Я сказал ему правду… я и тебе хочу сказать. Должен. Уже давно должен.
— Ну да, не мешало бы… — мрачно буркнула Милана. — Всем было бы легче.
— Пойди успокой его, я буду тебя внизу ждать… В сквере, хорошо? Не хочу Даньку бесить своим присутствием.
Она, словно зачарованная его решительностью, послушно умчалась за сыном, чтобы увидеть в его комнате почти идиллическую картину. Грыць, выпущенный Данькой из вольера, вольготно расположился в кресле, терзая очередную игрушку, а его хозяин деловито разбирал рюкзак. На вопросы Миланы Данька отвечал односложно, и все, чего ей удалось добиться, это что «он потом все расскажет». Но когда она уже выходила из комнаты, мальчик вдруг ринулся за ней, быстро обнял и взволнованно прошептал:
— Ты самая лучшая!
Его шепот звучал у нее в ушах, когда она выскакивала из подъезда. В лицо ей ударил порыв холодного воздуха. У нее защипало глаза.
— Это от ветра, — пробормотала она, набрасывая на голову капюшон, и оглянулась.
Назар сидел на скамье чуть поодаль, в самом начале сквера, ветер трепал его черные густые волосы, воротник куртки — приподнят, в пальцах — сигарета. Он глубоко затягивался, чуть сощурившись и глядя в небо. Они с Данькой вернулись засветло, но сейчас уже облака тронула розоватая пелена заката, хотя солнце все еще боролось с подступающей ветреной ночью.
Потом, будто почуяв ее появление, Назар опустил взгляд, увидел, как к нему подходит Милана. Вскочил, сделал шаг навстречу, а когда приблизилась, так бестолково, так глупо спросил:
— Дым не мешает? Или погасить?
— Неважно, — отмахнулась она, поеживаясь и пряча руки в карманах. Точно также как утром это делал Данька. — Что ты хотел рассказать?
Шамрай кивнул. Посмотрел ей в глаза и, отделяя каждое предложение короткими паузами, проговорил:
— Я хотел рассказать, что я не женат. Никогда не был женат. И тем более, никогда не собирался жениться на Ане.
Ей потребовалось время, чтобы понять услышанное. С каждым ударом
