прибавление в семействе удерживало его здесь, при Аксинье. И он не знал, что делать. Не пойти туда – значит предать своих, смоленских. Того же Михалку Бестужева, Битяговского… Других, с которыми вот уже с десяток лет хлебает вместе все горести, что выпали на их долю. А если пойдешь туда, то подставишь под удар жену, а вот сейчас, как выяснилось, и сына… Да, да, он хотел иметь сына, не девку. Тем ведь, как часто мелькало у него, тяжелее жить на вот таком свете-то…
И Яков пошёл туда, на сбор у тех же ярославских. Там все кричали, ругались зло. Зло выплеснулось и на площадь, среди палаток лагеря.
– Давай пошли к боярам! – кричали на площади.
– К государю надо! Пусть он рассудит! Кто на войну-то ходит голодным!
– Братцы, до коль же можно терпеть боярское насилие!.. Полно нас морить голодом-то!..
– Пошли до Кремля! До государя!..
Масса провинциальных дворян и боярских детей, накалённая гневом, несправедливостью, искала правду у государя.
Остановить их было невозможно.
Богдан и Яков, увлекаемые толпой, двинулись в сторону Никитских ворот Белого города. Там их пытались остановить стрельцы на карауле. Они начали было закрывать ворота. Те заскрипели на ржавых петлях, сдвинулись с места и застряли. Ни туда, ни сюда… Воротошник, сторож, приписанный к воротам, засуетился, забегал, второпях пытаясь какой-то лесиной приподнять одну из створ. Помогая ему, стрельцы подхватили той же лесиной, как рычагом, эту же створу… Но ворота не поддавались… И они так и остались полураскрытыми, когда к ним подкатил людской поток…
Воротошник сбежал. За ним сбежали и стрельцы, увидев огромную массу вооружённых боярских детей, а с ними казаков из провинциальных городов.
Безобразя по пути, взывая к государю, ища у него защиты от своеволия воевод и дьяков, толпа двинулась дальше.
– Наги и босы!.. Всем бедны!..
– Уже полгода одни посулы!..
В Кремль они ворвались через Никитские ворота, так же как и в Белый город. Там стража тоже ничего не успела сделать.
И вот они уже на площади, под колокольней Ивана Великого. А там, на колокольне, в этот момент кто-то ударил в колокол. И он, могучий, утробой отозвался, словно что-то сердито прорычал… Затем заговорил грозно, указывая на то, что неправдой творилось тут под ним. А вот его сменили колокольца малые, для песнопения поделанные, зазвенели, как будто кузнечики застрекотали. Но тревожной была их голосистость, хотя и милой.
Яков вздрогнул. В этом звоне ему почудилось что-то знакомое. Словно он оказался в родном Смоленске. Вот так же приятной истомой исходились колокола на храме Пречистой, которого уже нет… Лежат одни развалины, говорят те, кто бывал в Смоленске. Так, груда камней, покрывших могилы тех, кто тогда укрывался в стенах этого храма…
Богдан и Яков, оказавшиеся волей случая заводилами во главе этого потока, пытались хотя бы немного унять толпу, чтобы можно было говорить с дьяками и боярином Иваном Одоевским.
Сюда к народу, к служилым, Одоевский вышел по просьбе царя. Он же, в свою очередь, вытащил из Разрядного приказа Семёна Сыдавного, указав ему, что это его дело: разрешать споры об окладах со служилыми.
Думный дьяк, тучный, хрипло дыша, поднялся на высокое крыльцо приказных палат, чтобы лучше видеть всех, встал рядом с Одоевским и Артемием Измайловым.
– Тихо! – зычно закричал он.
И тут же рядом с ним, с Сыдавным, оказался Гаврило Пушкин. Тот пришёл сюда, в здание Приказов, по своему делу. Но Сыдавный потащил его за собой на площадь, твердя:
– Гаврило, ты умеешь говорить с народом! С этой толпой! – Походя ругался он, спеша на площадь вслед за Одоевским.
Он, Гаврило Григорьевич, по государевой росписи, отвечал за вверенный ему участок: всей Никольской улицы, от Сретенских ворот до Фроловских. Это делалось на случай предстоящей осады. А это волнение как раз произошло на вверенном ему участке. И сейчас он стоял тут же, рядом с Одоевским и Сыдавным, хмуро взирая на массу вооружённых людей, из-за чего-то возмущённых, чего он не понимал.
– Товарищи! – обратился к толпе Сыдавный. – Я прошу вас – подождите два-три дня! Деньги в казне есть! Собраны, в приказе Большой казны!.. Всё выплатят сполна! Но нужно подождать ещё немного! Пока их оприходуют!..
Ему с трудом удалось уговорить толпу служилых не мятежничать, подождать с окладами.
Троих, заводил, шепнув Одоевскому, что знает их, он опознал. То были из смоленских, из тех, которых думный дьяк, памятливый на лица, знал ещё по-прежнему, с Ярославля, из ополчения Пожарского.
– Вон тот-то, такой, с бородавкой под носом! Как у Гришки Отрепьева! Самозванца-то! Его так и зовут между собой свои, смоленские, «Расстрига»! Тухачевский! Яков, кажется! Он служил у Пожарского! Ещё с Нижнего Новгорода: пришёл к нему с другими смоленскими! А до того служил под началом Валуева!..
Всё это он сообщил Одоевскому.
А Яков не знал, что уже так наследил, что его знают даже бояре, хотя и понаслышке.
Богдана они, думные, тоже вычислили. В пылу азарта они причислили к ним, к Тургеневу и Тухачевскому, ещё одного, Афоню Жедринского, боярского сына из Нижнего Новгорода. Только из-за того, что тот, подойдя к Тухачевскому, что-то спросил его, затем ещё сильнее закричал, подогревая толпу.
И тут в разгар волнения, когда Яков выступал под колоколом Ивана Великого, кто-то толкнул его в плечо. Яков отмахнулся, подумав, что это кто-то из своих:
– Отстань!
Он собрался было снова закричать, поднимая людей на борьбу за свои кровные, выслуженные оклады… Но опять кто-то толкнул его, теперь сильнее. И у него над ухом раздался, перекрывая гул толпы, крик:
– Яков!
Он обернулся на этот окрик.
Перед ним стоял Пронский.
– Яков, надо поговорить! – громко и раздельно произнёс тот, перекрывая шум толпы. – Дело есть!
– Князь Пётр, не сейчас! – так же громко ответил Яков ему.
В этот день Пронскому удалось всё же поговорить с Тухачевским. После того как накал страстей на площади стал спадать, служилые выдохлись бороться за своё, остыли, смирились со своей участью.
Он вытащил Тухачевского из толпы, увлёк его в сторону.
– Давай пошли отсюда! – заговорил он торопливо. – Где-нибудь найдём местечко, где нас не подслушают! – глотая слова, говорил и говорил он, торопливо шагая подальше от площади.
Яков же шёл за ним, не отдавая себе отчета, зачем он нужен вот этому князю. Вообще-то, он уважал князей. Одно лишь это слово – «князь» – поднимало человека в его глазах. А тут не только князь, но ещё и воевода, близкий к государю, служит при дворе, стольник…
– Пойдём ко мне! – решился всё же князь Пётр затащить Тухачевского к себе. – Там никто не помешает поговорить!
И он привёл его к себе на двор. Двор стоял в Белом городе, на Большой Фроловке.
