он растратил вверенную ему очень значительную по тем временам сумму. Назревал крупный скандал, а для журналиста совсем гибель. Уже кое-какие литературные дамы приготовились в благородном негодовании закрыть перед ним свои двери и не подавать руки. Илюша сказал:
– Все эти их руки, конечно, ерунда, а вот каково сейчас ему…
И он уладил все очень быстро и очень просто: внес целиком растраченные деньги, и на этом вся история и закончилась. И забыли о ней скоро и окончательно.
Илюша был красивый, но на внешность свою не обращал никакого внимания и даже сверх меры мало ею занимался, так что даже огорчал своих друзей.
– Илюша, голубчик, ради бога, побрейся. Смотри, ты созвал почтенных людей, это невежливо – выходить к ним в таком виде.
– Да? Неужели невежливо?
– Конечно. Они могут обидеться.
– Ну, в таком случае делать нечего. Побреюсь.
Одежда, еда, жилище – все это никакой роли в его жизни не играло.
Иногда он мечтал, что хорошо бы завести какую-нибудь добрую старую нянюшку, которая бы обо всем заботилась. Но я отлично понимала, что нянюшка нужна ему не для заботы и ухода за ним. Он все равно не брился бы, и не менял воротничка, и не приходил бы вовремя к обеду. Она нужна была для атмосферы любви, душевного уюта и нежности. И само собой разумеется, что не нянюшка бы о нем заботилась, а он о ней.
Как-то, уже перед самой войной, пришла к нему неизвестная молодая женщина, очень измученная, усталая и какая-то безнадежно несчастная. Он с умилением рассказывал, что она была такая вся разбитая, что когда он вышел на несколько минут к телефону, то, вернувшись, застал ее уже спящей. Она сбросила башмаки, прикорнула в уголок дивана и так мгновенно и заснула.
У нее было письмо к В.М. Зензинову[131], который жил тогда вместе с Илюшей. Кто-то попросил В. М. позаботиться об этой женщине, вдове известного большевика Р-ва, недавно скончавшегося на юге Франции[132]. Владимир Михайлович и Илюша решили уговорить ее переехать к ним. Квартира была большой.
– Я вам наделаю хлопот, – волновалась Р-ва. – У меня скоро должен родиться ребенок. Куда же я к вам с ребенком?
– Именно с ребенком вы нам и нужны, – убеждал ее Илюша. – Без ребенка мы вас и не хотим.
Она осталась у них.
Как-то я зашла к Илюше. Он открыл мне двери совсем растерянный.
– Я не знаю, что мне делать. Ребенок кричит, а Р-ва ушла по делам. Я ничего не умею с ребенком. Как быть?
Он чувствовал себя совсем виноватым, что не умел пеленать детей.
Кое-как вдвоем помогли потомку лютого большевика[133], сунули ему соску в рот.
– Какая удивительная судьба, – рассказывал Илюша. – Вот этот самый P-в, большевистский морской комиссар, производил обыск на пароходе, на котором я находился. Он меня отлично знал в лицо и, конечно, узнал, но отвел глаза. Пожалел, что ли? Спас от расстрела. И вот теперь его жена и ребенок приютились у меня.
У Илюши она быстро поправилась. Стала искать работу и, кажется, даже нашла. Вошла в жизнь. Когда к Парижу подходили немцы, Илюша отправил ее с ребенком куда-то на юг. Писал мне в Биарриц, чтобы я подбодряла ее письмами, но я сразу потеряла ее адрес, и наше знакомство кончилось. Куда она потом делась – неизвестно. Думаю, что Илюша дал ей какие-нибудь письма, наметил какую-нибудь нить жизни. В таком ужасе, в каком она пришла к нему, она, наверное, больше уже не оказалась.
Малые подвиги? Да.
Из малых кирпичиков строил Илюша высокую свою башню. Но вынуть один из таких кирпичиков, и будет горькой болью или даже черной смертью богаче жестокая наша земля.
– Что, Илюша, – говорила я ему, – все воскрешаете мертвых? Знаете, мне говорили, что по церковным правилам праведника можно канонизировать, только если удостоверены три совершенных им чуда. Самое великое чудо – это, конечно, воскрешение мертвых. А сколько мертвых душ вы воскресили? Хотите, сосчитаем? Я знаю много больше семи. Из них же первая… Я говорю не о тех мертвых, которые отпеты и зарыты на кладбище, а о тех, которые свидетельствуют Апокалипсис: «Ты носишь имя, будто жив, но ты мертв». Вот эти мертвые души воскрешаете вы, Илюша.
Натура у Илюши была художественная. Он любил и глубоко понимал музыку, интересовался живописью и литературой. Много книг прочел по искусству. Любил поэтические прогулки. Часто со своим другом, полковником Л., ехал куда-нибудь недалеко от Парижа, вылезали на какой-нибудь станции и отправлялись бродить. Для ночевки выбирали место поглуше, рано утром мылись у колодца. И всегда и везде заходил он в церковь.
– Всегда в дом Божий. И всегда в доме этом вдыхаешь молитвенный воздух.
Он был искренне и глубоко религиозен. Постоянно ходил в церковь. Сказал как-то:
– Меня очень мучает, что я не могу причаститься.
– Отчего же вы, такой верующий, не креститесь?
– Я еще не готов. Еще не достоин. Но я сказал жене, что в одной могиле с ней не буду.
Может быть, он еще не хотел огорчать своих близких по крови. Когда долго и мучительно умирала его жена, одна из его приятельниц с усмешкой спросила:
– Ну что, Илюша, помогает тебе твой православный Бог?
– О да! – отвечал он радостно. – О да! Он мне помогает.
После смерти жены он служил панихиду по ней в православном храме[134].
Когда началось немецкое наступление, я, по совету Илюши, уехала в Биарриц.
Сам Илюша тоже скоро уехал.
Мне рассказывали его друзья, с которыми он проводил свое последнее лето где-то около По, о том душевном смятении, в котором он находился, не зная, как поступить. Его звали в Америку, и уже все было готово для его отъезда. Там были почти все друзья и единомышленники, весь тот культурный центр, к которому принадлежал Илюша. И там была возможность жить и работать. Но во Франции оставались те, которые уехать не смогли. Оставался лучший его друг, мать Мария, и многие тихие, невидные и безымянные, духовно с ним связанные. И ему было бы стыдно перед ними за то, что поберег себя. Нет, он уехать не мог. Перед ним уже обозначилась другая дорога.
И он вернулся в свой пустой жуткий дом. Вернулся ждать – да свершится.
Немецкую победу Илюша переживал очень тяжело. В.М. Зензинов уехал в Финляндию. В большой пустой квартире Илюша был один. Сидел в огромном полутемном кабинете, где даже днем всегда горела лампа.
Еще до моего отъезда он часто в
