созерцать ее бесстыдную наготу.
По просьбе Марсиланьеса поэт помог ему снять необычное одеяние — и от густого запаха фиалок у него потекли слюнки. Одурманенный ароматом, шатаясь, Аламиро показал пальцем на глубокую рану в ложбине между грудей. Затем упал в кресло-каталку и рассказал о своих приключениях.
Мертвая поэтесса, чье тело не разлагалось, взывала об отмщении. Аламиро попробовал разыскать Лебатона, чтобы покарать войско убийц, но генерал с шахтерами как сквозь землю провалились. Он услышал о выступлении Неруньи и на перекладных добрался до Антофагасты, чтобы Непомусено сообщил ему хоть что-то о восстании.
Тот слушал рассеянно: снаружи уже раздавался гул многотысячной толпы, жаждущей узреть своего кумира. В наплыве чувств он подошел к покойнице, пробормотал «Прости…» и воткнул кинжал в ее рану. Отверстие в груди подходило к клинку идеально, будто ножны.
«Аллилуйя!» — завопил поэт и, обняв калеку за талию, стал выделывать танцевальные па.
Маяк ярко освещал плот. Невообразимый гам царил на набережной. Овации сотрясли город и окрестные холмы. С лодок в небо взвились ракеты, рассыпавшись сотнями цветов. Наспех сколоченный оркестр заиграл национальный гимн. Слезы показались на глазах собравшихся с красными флагами в руках, одетых тоже в красное: фартуки, рубашки, брюки, носки. Непомусено прошел по мосткам, неся на плечах тяжелый крест. Он несколько раз упал на колени, ссадив их до крови, но отверг всякую помощь. Позади него везли кресло на колесиках с каким-то большим свертком.
Когда он дошел до середины плота и установил крест, лихорадочно озирая людскую массу, ему аплодировали в течение получаса. После этого установилось молчание: все напряженно ждали новой поэмы.
Аламиро Марсиланьес порывистым движением откинул покрывало, и в кресле-каталке обнаружилась женщина, обнаженная, рыжеволосая, белокожая, с кинжалом между обширными грудями. «О-о!» — прокатилось по толпе.
— Товарищи! — дрожа от возбуждения, взял слово Виньяс, полностью преобразившийся в Нерунью. — Эту женщину убил предатель, чье имя пачкает мои губы: Геге Виуэла!
Возмущенный гул.
— Она — простая рабочая женщина. В чем было ее преступление? В том, что она прилюдно просила хлеба, крова и свободы для своих сестер по несчастью! И даже смерть не смогла заглушить ее протеста. Тело мужественной женщины осталось нетронутым и направило свое послание миру! Чувствуете запах фиалок? Эта дочь народа — святая! Она станет нашим символом, нашей предводительницей! Вместо красного цвета у нас будет фиолетовый! Фиолетовые знамена, фиолетовые одежды!
С помощью Аламиро он привязал Эстрелью к кресту, вынул кинжал из раны и потряс им:
— Пусть же преступный металл обратится против самих убийц! Против военных, олигархов, прогнившей буржуазии, корыстолюбивых аристократов и лживых президентов! Поэт объявляет забастовку — забастовку молчания! Он замолкает, ибо это нетленное тело говорит, кричит, вопиет, зовет к оружию! Лучшая поэма Неруньи — вот эта прекрасная женщина!
Массовое помешательство. Тысячи рук протянулись к кресту, словно к знамени. Отсюда, с этого места, ведомые Непомусено Виньясом (за которым тенью следовал Марсиланьес, выговоривший себе должность «Хранителя священного символа», ибо он будет каждую ночь спать в одном помещении с усопшей, не допуская к ней никого), рабочие начали марш на Арику. Воодушевленные нетленным телом, опьяненные цветочным запахом, они сменили красные флаги на фиолетовые, а серп и молот — на перо и лопату, скрещенные над раненым сердцем.
Когда взошло солнце, Непомусено попросил снять себя рядом с распятой, с кинжалом в руке, указывающей путь к победе. Еще он приказал, чтобы вместо его стихов распространяли портреты героини и про себя послал к черту хромого Вальдивию.
— Убрать все эти комья земли! Чтоб на паркете не было ни пылинки! Принесите из Ла-Монеды сто пятьдесят пылесосов! И если сегодня же вечером пол не заблестит, как зеркало, всех арестую, ублюдки!
Геге Виуэла, колеблясь между удовлетворенностью и отчаянием, отдавал приказы по своему портативному телефону, сидя в лимузине. За неделю ему доставили несколько тонн священной земли, высыпанной из конфискованных у населения пузырьков. Но главное — перевернув все вверх дом, удалось обнаружить бесценный трофей: нижнюю челюсть мумии, почерневшую, но с целыми зубами! Браво! А теперь — за уборку! Время поджимает… Пятна на его теле слились в единую желто-кофейную поверхность, с которой непрерывно сочился гной: Виуэла гнил на глазах. Он, первое лицо Республики, разлагается здесь, вдали от глаз соотечественников — а там, на севере, оборванцы объединились вокруг нетленного трупа с цветочным ароматом! Ну, все! Шутки кончились! Пусть кардинал Барата поднажмет на своего Христа! К чему такой Спаситель, который не может спасти президента? Этой ночью кардинал придет сюда, в шелке, в кружевах, с облатками, библиями, святой водой, распятиями, свечами, чашами, — словом, весь этот священный канкан! А еще он притащит мраморный алтарь из кафедрального собора — тот, перед которым служил мессу папа и склонялся американский министр финансов. Генерал Лагаррета будет курить ладан. Ну что ж, что у челюсти нет верхней части — она все равно будет стучать зубами! Надо, чтобы она опровергла сама себя! Навалиться на нее всей мощью церкви и трех ветвей власти — и пусть она выдаст пророчество о семи коровах размером со слона! Его Превосходительство президент дон Геге Виуэла требует экзорцизма! Реликвия, как ей и положено, обязана сотворить чудо и вернуть ему здоровье! Это дело национальной важности. Если Бог не поможет, пусть Барата сговорится с дьяволом! Для этой процедуры Геге с помощью Лагарреты уже добыл основные составляющие — но их следовало использовать лишь в крайнем случае: проститутку и ребенка-сироту.
Вездесущий генерал справился раньше срока. Геге остался сидеть в машине и, так как не был голоден, выбросил в окно полкило икры. Втянул порцию перуанского кокаина и (чтобы не беспокоила вульгарная физическая боль) изрядное количество морфия.
В одиннадцать вечера на грузовике с величайшими мерами предосторожности доставили внушительный алтарь. Его отнесли в салон, обитый шкурами пантер; ничего не понимающие монашки разложили рядом предметы культа. Большое деревянное распятие XIV века — главное сокровище церкви Св. Франциска — дополнило картину. На книгу Нового завета, обтянутую красной кожей, положили челюсть.
Дом опустел. В полночь прибыли автомобили с участниками церемонии. Из них вышли кардинал и генерал, скрестившие взгляд: ни один не хотел здороваться первым. С криком: «Хватит идиотизма!» Виуэла побежал к ним и, хлопая обоих по спине, повел в дом, будто не замечая, как они зажимают нос с видом отвращения. «Не будем тратить время на раскланивания. Пора начинать».
Лагаррета, как всегда фамильярный, хотя больше и не тыкавший президента в живот (из-за жуткого запаха), спросил, выглядывая из клубов ладана:
— Вот увидишь, Геге, мы живо уберем этот дерьмовый цвет
