наказанию, и ваше видение исполнилось или, по крайней мере, вы можете его исполнить, если Господь тронет ваше сердце благодатью; ведь я по доброй воле пришла просить вас, Салахеддин, пощадить город, и за кровь его жителей принять в дар мою кровь. О господин, будьте так же милосердны, как вы велики! Что скажете вы в день суда над вами, вспомнив, что вы прибавили еще восемьдесят тысяч убитых к числу погубленных раньше, а вместе с ними жизнь многих тысяч ваших собственных соплеменников? Ведь воины Иерусалима не умрут, не мстя за себя! Пощадите их жизнь, позвольте им уйти свободными и тем заслужите благодарность всего рода человеческого и прощение Бога на небесах.
Сказав это, Розамунда замолкла, протянув руки к нему.
— Я предлагал им это, и они отказались, — сказал Саладин. — Зачем я дам теперь такие милости, когда они побеждены?
— Сильный в помощи, — продолжала Розамунда, — неужели вы, такой отважный, порицаете рыцарей и воинов за то, что они бились, хотя знали, что их положение безнадежно? Разве вы не назвали бы их трусами, если бы они сдали город, в котором жил их Спаситель, не стараясь защитить его? О, я устала… Я больше не могу говорить, но снова смиренно и на коленях молю вас: скажите слова милосердия, не окрасьте кровью ваше торжество, кровью женщин и маленьких детей.
И, упав ниц, Розамунда схватила подол его царственного платья и прижалась к нему лбом. Свет месяца обливал ее; вся громадная толпа вооруженных людей молчала. Саладин сидел неподвижно, как статуя, глядя на купола и башни Иерусалима, которые рисовались на темно-синем небе.
— Встаньте, — сказал он наконец, — и знайте, племянница, что вы поступили как подобало члену моего рода и что я, Салахеддин, горжусь вами. Знайте также, что я взвешу вашу просьбу, как не взвесил бы мольбы другого человека. Теперь я должен посоветоваться с моим собственным сердцем, и завтра ваша мольба будет или исполнена, или отвергнута. Вам, осужденной на смерть, и рыцарю, который желает умереть вместе с вами, я, по старому закону и обычаю, предлагаю принять ислам и тогда дарую вам жизнь и почет.
— Отказываемся, — в один голос ответили Вульф и Розамунда.
Султан наклонил голову; казалось, он не ожидал другого ответа, и огляделся кругом, как все думали, для того, чтобы призвать палачей. Но он только сказал предводителю мамелюков:
— Раздели их, возьми под стражу и охраняй, пока я не прикажу убить. Ты отвечаешь жизнью за них. Накормить и напоить их, не делать им никакого зла, пока я не прикажу.
Мамелюк поклонился и подошел со своим отрядом. В последнюю минуту Розамунда спросила его:
— Скажите мне, мой друг, что сталось с Масудой?
— Она умерла за вас; отыщете ее там, за городом, — ответил Саладин.
Розамунда закрыла лицо руками и вздохнула.
— А что с Годвином, моим братом? — вскрикнул Вульф.
Но ему не ответили.
Розамунда повернулась и, протянув руки к Вульфу, упала ему на грудь. И тут в присутствии бесчисленной армии они обменялись поцелуем жениха и невесты и вместе с тем поцелуем прощания. Ни он, ни она не сказали ни слова, только, уходя, Розамунда подняла руку и указала на небо.
И ропот прошел по толпе, все, как один человек, повторяли одно слово:
— Пощады!
Но Саладин не двигался, не сделал знака, и их увели в различные тюрьмы.
В числе многих тысяч, смотревших на эту странную и потрясающую сцену, были два человека в длинных одеяниях — Годвин и епископ Эгберт. Годвин трижды старался подойти к трону, но воины, стоявшие кругом него, получили особые приказания: они не позволяли ему ни шевельнуться, ни заговорить. Когда Розамунда проходила мимо него, он хотел приблизиться к ней, но они схватили его и удержали. Однако Годвин успел закричать:
— Да будет благословение неба на тебе, святая Божия, на тебе и на твоем верном рыцаре!
Розамунда узнала звук этого голоса и оглянулась, но не увидела д’Арси, потому что кругом нее столпилась стража. И она пошла, спрашивая себя, донесся ли до нее голос Годвина, или прозвучало благословение ангела, или с ней просто заговорил один из франкских пленных.
Годвин ломал руки, епископ старался поддержать его, говоря, чтобы он не печалился, потому что Розамунда и Вульф избрали смерть славную и более желанную, чем тысячи жизней.
— Да, да, — сказал Годвин, — я хотел бы быть с ними.
— Их дело окончено, ваше — нет, — кротко сказал епископ. — Пойдемте в нашу палатку и станем на колени. Бог могущественнее султана, и, может быть, Он спасет их. Если на заре завтра они будут еще живы, мы постараемся добиться аудиенции у Саладина, чтобы попросить за осужденных на смерть.
Они вошли в палатку и молились, как жители Иерусалима молились за своими полуразрушенными стенами, прося Господа смягчить сердце Саладина. Вот полы палатки раздвинулись, и перед коленопреклоненными священниками остановился эмир.
— Встаньте, — сказал он, — и оба идите за мной. Султан приказал вам явиться к нему.
Эгберта и Годвина провели в спальню султана, и стража закрыла за ними полы шатра. На шелковом ложе полулежал Саладин, и свет лампы освещал его бронзовое задумчивое лицо.
— Я послал за вами, франки, — сказал он, — чтобы вы передали мои слова Балиану Ибелинскому и гражданам Иерусалима. Вот что я говорю: пусть святой город завтра сдастся, и все его жители признают себя моими пленниками. Я дам им возможность в течение сорока дней внести выкуп, и в это время никому из них не будет сделано вреда. Каждый мужчина, который внесет за себя десять золотых, освободится, две женщины или десять детей будут считаться за одного мужчину и вносить такую же плату. Семь тысяч бедных будут отпущены с платой в тридцать тысяч безантов. Все, кто останется или не заплатит за себя выкупа (а в Иерусалиме еще много золота), сделаются моими невольниками. Вот мои условия; я предлагаю их благодаря предсмертной просьбе моей племянницы госпожи Розамунды, и только благодаря ей. Передайте это Балиану: пусть он вместе с начальниками города ждет меня на заре и ответит от имени народа, согласен ли он. Если нет, я буду продолжать приступы, превращу город в груду развалин, которые покроют кости его детей.
— Благословляем вас за эту милость, — сказал епископ Эгберт, — и повинуемся. Но скажите нам, султан, что нам делать дальше? Вернуться в лагерь с Балианом?
— Если он примет мои условия, нет, потому что в Иерусалиме вас ждет безопасность, и я без выкупа отпускаю вас на свободу.
— Султан, — сказал Годвин, — позвольте мне перед уходом проститься с
