кончиком кнута, после чего мерин обиженно фыркал, нервно подергивал исшарканной на боках шкурой, но шагу все-таки не прибавлял. — Ото ж, мабуть, решили наши хлопчики за ум взяться…»
Ведь иначе-то было бы попросту немыслимо оставлять своевольную мальчишескую ораву на попечение слепой бабки либо покидать ребят даже под присмотром тети Фроси и Полины Карповны. Они хотя и пропадали с рассвета до самой темноты в поле вместе с ребятами, но в случае чего, конечно, вряд ли сумели бы совладать с норовистой пацанвой. Правда, и сам Вегеринский не без тревоги в душе сознавал, что если мальчишки вдруг заартачатся, то, пожалуй, ни ему, ни кому-либо другому не удастся легко справиться с ними…
Но покуда, слава богу, все складывалось как будто спокойно. А потому Семену Петровичу и обеим его помощницам вроде бы не о чем было слишком печалиться. Ну, разве только о том, как поскорее бы разделаться с осточертевшей уборкой и до наступления настоящих осенних холодов, ненастья и распутицы вернуться в детский дом. Тем более, что и многим ребятам, по всей вероятности, основательно надоела никчемная эта и утомительная возня с пропадающим на корню горохом.
Кое-где уже совсем вышелушившиеся, но местами каким-то чудом еще сохранившиеся в буроватых и вроде бы разделенных на пузатые гнездышки стручках, сморщенные горошины звонко шуршали, перекатываясь там, внутри жестких этих стручков, как в игрушечных погремушках, и осыпались на землю, стоило лишь только к ним прикоснуться. Даже ходить по такому полю надо было бы с опаской, а не то что махать тут косой. И очевидная мизерность результатов тяжелого их труда, осознание впустую затраченных усилий отражались, разумеется, на и без того шатком настроении детворы…
А вот Славке Комову деревенская эта жизнь представлялась покуда вполне терпимой. Он испытывал даже некоторую душевную приподнятость, оттого, должно быть, что давно уже не ощущал себя таким необходимым для общего дела человеком, как в те нелегкие и нескончаемые дни.
Замухрышистая детдомовская мелкота с утра разбредалась по полю за косарями да жницами. Ребятишки — кто граблями и вилами, а иные и просто так, скребя по комковатой земле скрюченными пальцами, — подбирали заплесневелые, обметанные понизу каким-то пепельным налетом, вялые гороховые стебли. Наступая босыми ногами на свисающие с растрепанных охапок и длинно волочащиеся по стерне охвостья, путаясь в них, спотыкаясь и давя пятками слабо пухкающие пыльной трухой вздутые стручки, мальчишки таскали коричневые, как застарелая водяная трава, сжатые эти будылья поближе к окрайку поля. Там их сваливали в кучи, чтобы старухам, которые должны были потом приехать из села на подводах и отвезти горох к амбарам — на ток — не колесить впустую по всем загонкам, а нагружаться возле дороги.
Но к вечеру ребята сильно уставали и уже не заботились о благе каких-то никому не ведомых деревенских старух, а бросали свои ноши где попало. К тому же присматривавшие между делом за детворой Полина Карповна и тетя Фрося не понуждали ребят блюсти заведенный порядок, не шумели на притомившихся своих работничков, возможно понимая и жалея мальчишек, а быть может, остерегаясь еще больше озлобить пацанву, нарваться в ответ на непотребную ругань либо накликать открытый бунт.
Конечно, и Славка Комов тоже выматывался за день ничуть не меньше, чем другие его сотоварищи. Воротясь на ночлег домой — в конюшню, — он едва добирался до своего закутка и с облегчением опускался на примятую ребячьими боками солому, ничего уже не видя вокруг себя и никого не слыша…
А утром ему казалось, что сегодня он и вовсе не сможет подняться на занемевшие от студеной сырости ноги, распрямить исколотые осотом, саднящие и кровоточащие — в ранках от сорванных заусениц, — припухшие свои пальцы, которыми даже к ложке больно было притрагиваться, а не то что браться за шершавый, лишь у комля слегка обструганный черенок тяжеленных граблей.
Но когда, наскоро похлебав вчерашнего супу, по привычке, хотя и напрасно, поканючив у тети Фроси добавки, почесываясь и недовольно ворча, ребятня снова отправлялась в поле, Славка все же кое-как осиливал так и не отступившую от него за ночь усталость, перемогал слабость свою и боль и тоже плелся вместе со всеми к околице по зыбко струящейся ему навстречу дороге, которая словно бы вытекала из-под недвижного, близко висящего над землею тумана.
Славка и просыпался-то, в общем, окончательно уже в пути. И, шагая по этой зыбкой дороге, он чувствовал, как липнет к босым ногам, щекотно протискивается между пальцами, а затем широкими лепешками отваливается от ступней смоченная коротким ночным дождем или просто увлажненная обильной предутренней росой дорожная пыль. Она вроде бы пружинила под ним, растекалась, смягчая каменную твердость натоптанной колеи. И от этого, наверное, у Славки возникало такое впечатление, как будто шагал он по тонко раскатанному остывшему тесту. Оно отслаивалось от сухой земли пластами, рвалось; толстые его края высоко заворачивались и вязкой своей, как бы омертвелой сыростью знобко прикасались к коже, холодили голое тело, охватывая ноги и дотягиваясь едва ли не до щиколоток…
Этот холод, однако, взбадривал Славку; сонливая вялость постепенно покидала его. К нему возвращалось приятное ощущение нужности своей, и он даже об усталости забывал и невольно ускорял шаг, чтобы не слишком отставать от бредущих впереди прерывистой цепочкой вдоль обочины хмурых ребят, от сбившихся суетливым табунком вокруг тети Фроси и Полины Карповны безумолчно гомонящих девчонок, где знакомо мельтешило выцветшим подолом и старенькое Зоино платье…
Ведь после того, как Иван Морозовский неожиданно для себя самого был произведен завхозом Вегеринским в косари и тем самым словно бы еще больше возвысился в представлении младших ребятишек над тщедушным своим напарником, как-то уж очень явно определились и возрастное их различие, и прочие несоответствия друг другу. Но сам Иван, пожалуй, не придавал этому никакого значения. Держался он со Славкой по-прежнему дружески, говорил как с ровней, будто бы ничего и не случилось.
А вот Славка почему-то с особенной какой-то остротой сразу же почувствовал эту пролегшую между ними грань. И чтобы не усугублять ее, старался лишний раз не докучать бывшему своему покровителю, а как бы нарочно отодвинулся от него, затерялся посреди остальной маломощной детдомовской мелюзги, не способной покуда еще к настоящему мужицкому труду и потому правящей только самую что ни на есть простую работу: бери побольше да оттаскивай подальше…
Конечно, утрата эта была для Славки весьма неприятна. Но он быстро примирился с ней и, как сумел, приноровился к осложнившейся обстановке.
Теперь он уже не стеснялся перед мальчишками своей сестры. Наоборот, в поле Славка помаленьку отделялся от копошащейся наособицу от
