на ее вопросы, как вести себя и единственное что могли сделать для гостьи — окружить теплом и заботой.
Виктория замкнулась в себя, почти не реагируя на попытки наладить контакты. Приглашенный Остином невропатолог, выслушав ее историю (конечно же изрядно отредактированную), порекомендовал как можно скорее устроить встречу Виктории с кем-нибудь из близких. Хороший совет, но абсолютно не выполнимый. Вот тогда Остину пришла в голову идея, на реализацию которой он потратил около месяца, использовав все имеющуюся в его распоряжении и полномочиях ИО возможности. В результате в начале ноября на причал Острова была высажена сухощавая старушка, пожелавшая самостоятельно, без помощи Малло взобраться к дому по крутой каменной лестнице. Брауны, наблюдавшие за путешествием гостьи с балкона, изумленно переглядывались — 86 лет и такой уверенный твердый шажок!
Августа Фридрихновна Белова (в девичестве Габернье), конечно же, не собралась бы в Америку, а тем более во Францию. Но Бенджамен настаивал, а после того, что произошло этим летом, Августа впервые почувствовала себя потерянной. Что за ужасная история, право же! Кто бы мог себе представить?! Верно говорят в народе «беда не ходит одна». Но таким тайфуном обрушиваться на славное, безобидное семейство — уж совсем не справедливо и слишком жестоко… Вначале положили в больницу Алексея Козловского. Наездник, силач, добряк, каких мало, красавец… Надо провести обследования, говорят. Крутили и так и этак, на консультацию куда-то возили, а ему все хуже и хуже, даже с кровати подняться не может. Записки черкнуть не в силах — руки не слушаются. Катя театр забросила, при муже сидит, хорошо еще, детей в Москву отправили. А здесь известие: «Исчезли дети генерала Шорникова, недавно вернувшегося из Афганистана. Возможно похищение…, ведется расследование.» Решили больному не говорить, и так слаб. Повременить с сообщением немного, а там либо преступников найдут, либо Алексею с головой полегчает. Да куда там… Срочно забрали больного в бессознательном состоянии на операционный стол — трепанация черепа, закупорка какого-то сосуда.
Просидела Катюша до поздней ночи под дверями «экстренной хирургии», а потом вышел к ней доктор, высокий такой, худющий и говорит:
— Вы, Екатерина Семеновна, в доме одна?
— Не-ет, — отвечает недоуменно, — то есть, да. Дети в Москве.
— Тогда я вас на своей машине до дому довезу. Поздно уже, транспорт не ходит, не дело молоденькой женщине через весь город одной тащиться.
А сам руки сухие-сухие от мытья, аж шуршащие, нервно потирает.
— Как Алексей? — спрашивает Катя, не спуская глаз с его длинных беспокойных рук.
— Мы сделали все возможное… Увы, — вздохнул, хрустнул пальцами, посмотрел под ноги. — Сожалею… Ваш муж скончался десять минут назад.
Катя окаменела, удерживая крик… А он уже рвался, раздирая грудь… Но не позвучал — одно сипение со свистом вырвалось: несмыкание связок, результат нервного потрясения. В Москву Евгении по просьбе Кати звонила Августа. Та срочно прибыла, успев к похоронам, тоже зеленая, страшная. Посмотрели друг на друга Лешины женщины и прямо с порога в объятия кинулись — плакать да молчать. Не слышала Августа голосов из их комнаты. Катя, та, понятно, безголосая, а Евгения, видно, шептала, либо просто молчком печалилась. Когда вышли обе к гробу — и не отличишь — точно сестры, черные, убитые.
Забрала Евгения после кремации урну и еще книжки какие-то Викины, увезла, значит, последнюю память. Прах Лешин захоронила на «семейном» солнечногорском кладбище, под боком бывшего свекра, приписав к М. А. Дорогову А. И. Козловского — будет им о чем там побеседовать.
Катя слегла, от пищи отказывалась и так внимательно изучала потолок над головой, что Августа вызвала участкового врача, а врач — специалиста из психбольницы. Забрали те Катю, попросив «бабулю» собрать вещи. — Вы, наверное, родительницей приходитесь? Соседка значит… А как разыскать родителей или близких больной? — поинтересовался кругленький лысый «медбрат» с озорными, беспокойными глазками.
— Екатерина Семеновна сирота. Но у нее очень много друзей в театре.
— Угушечки. Сообщим, значит, по месту работы. Документы ее все приготовили? Ладненько, ладненько.
И осталась Августа одна в пустой квартире, особенно страшной после того, как участковый милиционер опечатал двери Козловских, забросив предварительно в комнату забытые на вешалке в коридоре вещи. Осталась, связанная Катей из разноцветных обрывков шерсти курточка Максима и школьный Викин потрепанный ранец. Все. «Даже самая блистательная жизнь оставляет после себя кучу жалкого хлама — стопки мутнеющих фотографий и ветшающих, выходящих из моды вещей. А потом и они растворяются в пыли веков, как сгинет где-нибудь на свалке мой верный „Зингер“», — думала Августа, оглядывая брошенное жилье прощальным взором. Она решила, что теперь пришла ее очередь покинуть сей мир. И так зажилась, «маргаритка»… И вдруг письмо, звонок Бенджамена, настойчивое приглашение приехать. Американскую визу Августа получила неожиданно быстро, всего за неделю — вот что значит «перестройка»! К тому же самой почти ничего и делать не пришлось. Приставили к ней дипломаты бодрого молодого шустряка, уладившего все и с документами и с вещами и даже сопроводившего госпожу Белову на поезде в Москву. А уже в аэропорте Шереметьево, чрезвычайно элегантная в своем манто из куницы (модели тысяча девятьсот лохматого года) смертельно побледневшая под слоем крем-пудры «Балет», Августа Фридриховна узнала, что летит не в Нью-Йорк, а в Париж, на что имеет все формальные полномочия — визу, билеты, письмо от внука, деньги и даже визитную карточку человека, должного встретить ее в аэропорта имени Шарля де Голля и проводить в Канны. «Прошу тебя, бабушка совершить это маленькое бодрящее путешествие и целиком довериться моим друзьям. Это очень важно. Я жду тебя, до скорой встречи Вениамин.» — писал внук. И не зря он упомянул о бодрящем влиянии путешествия. Удрученная событиями последнего месяца Августа немного пришла в себя, оказавшись в комфортабельном салоне «Боинга» французской авиалинии и разговаривая с милыми стюардессами на своем любимом языке.
2
«Я возвращаюсь на свою историческую родину. А своими глазами увижу Елисейские поля и быть может, дом моего деда.» От этих мыслей в голове Августы происходили благодатные перемены — ее нетленные ценности возвратились на свои места, образуя гармонию возвышенных чувств, а в центре, расцветая и наливаясь розовым светом, вновь засияла утраченная ненадолго убежденность, что все прекрасное на этом свете, должно иметь красивый конец. А благородство, мужество и доброта — вознаграждаться. Ведь очень обидно, если полученные от феи бальное платье так и останется висеть в шкафу, а во дворец явятся другие — наглые и безвкусные. Поэтому Августа не рухнула без чувств от изумления и даже не очень удивилась, что повисшая на ее шее стриженная девушка, не кто иной как потерянная Виктория!
