– Челс.
На этот раз, когда я подпрыгиваю и поворачиваюсь к Гейбу, он сидит, сложив руки на груди, а глаза его похожи на замки с кодом: они плотно закрыты. Он произносит только одно слово:
– Нет.
– Что нет?!
– Нет, не сегодня. Не сейчас. Не в пекарне твоих родителей. Не в спешке, не накануне твоего отъезда на каникулы. Нет.
Я хмурюсь и трясу головой, словно он только что вовсе не залез мне в голову и не прочел мои мысли.
– Не отрицай. Ты постоянно смотришь на свою сумочку, куда положила презервативы, – говорит он с широченной улыбкой. – Послушай… – Тут он встает со стула и проходит за прилавок. – Это звучит ужасно, но многие парни здесь используют девушек, как одноразовые салфетки. Какая разница, сколько уже побывало в твоих руках, – на месте старой тут же появляется новая. Но мы-то с тобой не такие. Даже если бы не твой несчастный случай, у нас все равно все было бы по-другому. Мы уже давно вместе, – продолжает Гейб. – И да, я хочу тебя. И ты знаешь, что хочу. Но я не хотел бы впервые заняться с тобой любовью только потому, что все остальные делают это сегодня ночью. Ты ведь знаешь это, да?
Мои внутренности сворачиваются в узлы туже, чем сетка под баскетбольным кольцом. Заняться с тобой любовью? Меня чуть не затошнило от этой фразы. Зачем такие формальности? Зачем Гейбу какая-то идеальная картинка, ему-то? Сплетницы выпускного класса уже всем раструбили, что он уже потерял девственность. Летом, как раз перед нашим знакомством, в лагере для будущих журналистов.
– Я же ничего не сказал об этом на выпускном балу, потому что секс на выпускном балу – это такое заезженное клише, правда?
– Выпускной бал… – вздыхаю я. То была ночь повозок из тыквы и медленных танцев в синем, как океан, платье-бюстье от Веры Вонг. Я казалась себе такой, такой идеальной рядом с Гейбом. А потом мы сели в его «мустанг» и выехали на шоссе, не зная, куда едем, только мы вдвоем. Нам не нужны шумные вечеринки. Нам тогда мог принадлежать целый мир, сверху донизу. Ветер испортил мне прическу, но не все ли равно! На всем свете не было никого свободнее нас. Мы доехали до самого Кимберлинг-Сити, а это в ста десяти километрах от дома, и пошли на берег озера Тейбл-Рок. Солнце выкрашивало воду в цвет оранжевых леденцов. Гейб начал выводить узор на моих обнаженных плечах.
– Знаешь, что это? – спросил он. – Это знак бесконечности. Это про нас…
Теперь же он шепчет:
– Как тебе отель «Карлайл»?
– «Карлайл», – повторяю я, а Гейб обнимает меня за талию.
– Я хотел сделать тебе сюрприз, когда ты вернешься из Миннесоты. Но потом подумал, что лучше скажу сразу. Так тебе будет чего ждать…
– «Карлайл», – повторяю я, будто это слово – единственное, что я вообще помню на родном языке.
– Я уже забронировал номер. Ночь для нас двоих, тогда, когда мы сами захотим.
У меня кружится голова, как на карусели.
– Это же самый шикарный отель в округе, – бормочу я. – Это ты решил после того, как ухватил летнюю работу в престижной юридической компании?
– Мелкая сошка в услужении у помощника адвоката, Челс. Вот и все. Никаких крупных расследований в этом году. Но все же лучше, чем жарить котлеты для бургеров. А кстати, – в глазах Гейба загораются озорные огоньки, – я готов потратить сколько угодно на ночь, которая станет одной из самых важных в твоей жизни. В нашей жизни.
Я закатываю глаза, напоминая ему без слов, что задолго до того, как он начал преследовать меня в коридорах, бессовестно флиртуя, слух об интрижке между роскошным редактором спортивных новостей и загадочной журналисткой из соседней школы уже облетел все классы.
Гейб настойчиво качает головой и шепчет:
– Я никогда не был с той, которую люблю. И ты заслуживаешь не только отеля «Карлайл». Я бы отвез тебя в Париж, если бы мог.
Эспрессо, который я приготовила для Гейба, заструился из кофемашины в крошечную белую чашку. Но мы продолжаем стоять, обнимаясь за талии. Я даже сквозь рубашку чувствую, как колотится кровь у него в венах. Я знаю, что надо сделать – или сказать – что-нибудь крайне романтичное. Но я совсем не поэт. Я бывшая баскетболистка, у которой ни грамма опыта в постельных делах. И я слишком высокая, чтобы склонить голову Гейбу на грудь.
Внезапно, когда до меня доходит, что все это станет реальностью, у меня разыгрывается воображение. Я представляю нас с Гейбом в роскошной спальне, сплетенных в порыве страсти… Но вот он опускается на меня всем весом своего прекрасного тела, и комната заполняется металлическим скрежетом. «Что это?» — спрашивает Гейб, поднимаясь с меня. Но уже поздно: металлическая пластина в моем бедре (когда я думаю о ней, то каждый раз представляю себе заржавелую кровлю, как на большинстве крыш в Фэйр Гроув и его окрестностях)… так вот, пластина переломилась, и ногу у меня заклинило, да так, что колено оказалось где-то в районе уха. «Хватит смеяться», – ору я, но Гейб не может успокоиться…
– Пошли со мной, – говорит Гейб, прерывая мои тревожные фантазии. – Буквально на минутку. Торт подождет. У меня ведь тоже есть для тебя подарок.
Я протягиваю руку к белой коробке, но он легонько щелкает меня по пальцам.
– В этом нет необходимости, – широко улыбаясь, говорит он и тащит меня к двери. Я непонимающе хмурюсь.
Я снова достаю ключи из кармана и несколько раз проверяю, закрыла ли дверь. Не то чтобы это играло какую-то роль в Фэйр Гроув, родине баскетбольной команды «Орлиц» и самых невинных душ.
– Мне надо было выключить эспрессо-машину? – спрашиваю я.
В выходные по вечерам винтажный «мустанг» Гейба неизменно стоял рядом со входом в «Белый сахар» на случай, если нам захочется поехать в Спрингфилд в кино или на ужин более изысканный, чем кусок пеперони. Поэтому я логично предполагаю, что на сей раз мы опять поедем в Спрингфилд. Мы спешим к машине. Мои ноги жирно блестят слоем лосьона с запахом роз; я стараюсь держать их подальше от решетки радиатора. Жизнь научила меня, что если Гейб Росс чего-то не переносит, так это когда прислоняются к его «мустангу» шестьдесят пятого года выпуска. И дышат на стекла. Или швыряют обертку от жвачки на пол. И, если уж на то пошло, когда его дразнят насчет того, что он относится к своей машине, как сторож к музейным экспонатам.
– Мы никуда не едем. Скоро вернемся, – отвечает Гейб, протягивая мне руку.
Но я ее не беру; вместо этого я смотрю на огромные старинные часы под одним из уличных фонарей. Сейчас четверть десятого, и влажная миссурийская ночь теплым дыханием овевает мне голые руки. Да что там яичницу жарить – если так пойдет и дальше, к августу мы сможем печь печенье с шоколадной крошкой для «Белого сахара» прямо на мостовой.
– Уже почти завтра, – говорю я, показывая на часы. – А завтра мне уезжать в Миннесоту.
– У нас еще полно времени, – настаивает Гейб, призывно помахивая мне пальцами.
