Тут же, в нашей детской, подле Гаврилы, рассказывающего про Пугачевщину и все ужасы того времени, видится мне и моя кормилица (а потом няня) шведка, которая оставалась у нас всю жизнь свою и умерла у нас в доме, не имея другого имени и прозвания как только «Дада»: этим именем я называла ее в детстве[6]. Добрейшего сердца, открытая ко всему и ко всем бедным и страждущим от старика нищего или больного ребенка до голодной собаки, она была вспыльчива до нервных приступов и суеверна до крайности. Помню, — и это второе сильное впечатление моего детства, — помню, как однажды, уложив меня спать и задернув около кроватки занавес, помолчав немного и думая, что я уснула, она стала тихо рассказывать одной из горничных разные приключения с чертями. Я слушала, притаив дыхание и устроив в занавеске маленькую щель, сквозь которую как теперь вижу Даду, как сидит она на маленьком стульчике и с глубоким убеждением рассказывает про девушку, которая была где-то в услужении, и к ней стал приходить свататься молодой, красивый, с виду добрый и зажиточный человек, о котором, впрочем, никто не имел верных сведений. Однако она полюбила его и дала ему слово выйти за него замуж. Не знаю, или я не поняла, почему свадьба была отложена; помню только, что у девушки мало было свободного времени, и они видались лишь под вечер, по окончании работ, на опушке соседней рощи. Не помню тоже, от чего в ее мысли заронилось сомнение в женихе; но она стала подмечать в нем странности; и вот однажды она видит, что у него износились сапоги, и — о ужас! — из сапога вместо ноги выглядывает копыто! У меня и теперь, как тогда, мурашки ходят по коже, когда я вспоминаю страх, который одолел меня в этом месте рассказа, и как крепко я зажмурила глаза и закрыла лицо простыней, чтоб не видать даже Дады на ее низеньком стуле; но я все-таки слушала. Дада продолжала рассказ. Девушка была умная, ничего не сказала, не показала и страха; сердце у нее крепко билось и замирало, но она не потеряла присутствия духа; она заметила, что жених потихоньку схватил рукой ее передник, и она, продолжая разговаривать, тихонько же развязала тесемку передника, и только-только что успела, как вдруг жених со всего размаху полетел на воздух, унося с собою вместо невесты один только передник ее, и она видела, как он, в смущении и гневе, вихрем промчался на двух черных крыльях и с длинным хвостом. Так присутствие духа спасло бедную красавицу от черта.
Глава III «
… в доме каждый месяц служили молебен и комнаты кропили святой водой, чтобы выгнать нечисть»
Горох по снятии с огня, ежели еще кипит, то это первый знак, что в том доме нет никакого волшебства.
Каша, вылезающая из горшка, значит, что из того дома кто-нибудь выбудет.
Хлеб, вылезающий из печи, предзнаменует убыль кого-нибудь из дому.
* * *
Многие богатые помещики опасались ремонтировать свои дома по предрассудку, что, обновивши дом, скоро умрешь…
* * *
Впрочем, русский человек, не испорченный образованностью, не зараженный железными дорогами, которые так быстро удаляют человечество от природы, никогда не перестраивает своего жилища, пока оно, по естественным обстоятельствам, не превратится в развалину…
* * *
…оттого что во вновь отстроенный дом не внесли прежде всего метлу, хлеб и соль, жителям его предстоят несчастье за несчастьем…
Служанка, поступая в какой-либо дом на службу, должна тотчас просунуть голову в печку, чтобы скорее освоиться с домашними.
* * *
Теперь я живу с женою на даче, матушка же осталась в Академии с сестрицей, ибо она не согласилась с нами переехать, как можно полагать, от суеверия или примет, по причине произведенных мною в нашем доме некоторых перестроек. (Из письма А. Щедрина брату. 1829 г.)
* * *
В то же время поэт (Н. Гумилев. — Е. Л.) был очень суеверен. Верно, Абиссиния заразила его этим. Он до смешного подчас был суеверен, что часто вызывало смех у родных. Помню, когда А. И. переехала в свой новый дом, к ней приехала «тетенька Евгения Ивановна». Тогда она была уже очень старенькая. Тетенька с радостью объявила, что может побыть у нас несколько дней. В присутствии Коли я сказала А. И.: «Боюсь, чтобы не умерла у нас тетенька. Тяжело в новом доме переживать смерть». На это Коля мне ответил: «Вы, верно, не знаете русского народного поверья. Купив новый дом, умышленно приглашают очень стареньких, преимущественно больных стариков или старушек, чтобы они умерли в доме, а то кто-нибудь из хозяев умрет. Мы все молодые, хотим еще пожить. И это правда, я знаю много таких случаев и твердо в это верю».
* * *
…за пределами курорта Старая Русса представляла собою мирок, бесконечно далекий от Руссы театральной.
По правде-то говоря, древний городок мало чем отличался от любого уездного города тех лет…
А вот дворец. Неизвестно чей. Он очень скромен с виду, но весь город называет его дворцом. В довольно обычном двухэтажном здании с запущенным садом нет никаких признаков жизни, и даже сторожевы дети пискливой стайкой резвятся на стороне, где-то на одном из ближних дворов, с соседскими ребятами…
Но что за живописный вид у того вон полуразвалившегося здания! Видно, что оно строено на широкую ногу. Но часть окон забита досками, другие глядят на прохожих незастекленными черными дырами. Сквозь них из комнат пробивается зелень, да и снаружи карнизы поросли бурьяном, а в одном углу нежное деревцо тянет к солнцу трепетные побеги…
Откуда взялась эдакая развалина на лучшей набережной города? Каждый вам ответит: это один из многочисленных домов Сумрова. Кто такой Сумров? — снова спросите вы. На этот вопрос никто вам не ответит. Память о человеке, носившем эту фамилию, владельце недостроенных домов, исчезла как прошлогодний снег. Только кто-то где-то когда-то слышал, будто жил-был в Старой Руссе богач, которым владела страсть к строительству. И пришел к нему однажды неизвестный старик. «Как только начнется новая жизнь в отстроенном тобою доме, — сказал богачу кудесник, — тотчас же придет к тебе твой смертный час». — Сказал и исчез неизвестно куда, как неизвестно откуда явился.
С того дня напал на Сумрова суеверный страх. Не строить он не мог, а достраивать боялся.
* * *
Князь Гавриил Константинович позднее вспоминал: «Великий князь Дмитрий Павлович жил в своем дворце на Невском проспекте у Аничкова моста. Дворец этот перешел к нему от Великой княгини Елизаветы Федоровны, которая уступила его ему, когда стала дьякониссой. Дмитрий устроил себе во дворце прекрасную квартиру, но он боялся в нее переезжать из своей старой квартиры, бывшей в том же дворце, потому что ему казалось, что если он переедет во время войны, то с ним обязательно случится какое-нибудь несчастье».
* * *
Дом Столыпина перешел после во владение князя Хованского, а от него куплен был князем Трубецким и вот по какому случаю. По соседству с ним был дом князя Андрея Ивановича Вяземского, у Колымажного двора. Когда князь скончался, на отпевание приглашен был Московский викарий. По ошибке приехал он в дом Хованского и, увидев князя, сказал он ему: «Как я рад, князь, что встречаю вас: а я думал, что приглашен в дом ваш для печального обряда». Хованский был очень суеверен и вовсе не располагался умирать. Он невзлюбил дома своего и поспешил продать его при первом удобном случае.
