— Я вас обокрал.
Резким движением, стремясь таким образом выйти из туннеля, в котором он отчаянно барахтался, Эли повернул выключатель, и яркий свет ослепил их, заставив прищурить глаза. Они смущенно посмотрели друг на друга и, как по команде, отвели глаза.
Свет прогнал не только полумрак. В воздухе постепенно таяло некое возбуждение, оставлявшее после себя пустоту, и какое-то время они сидели неподвижно, не в силах произнести слово или пошевелиться.
Эли встал лишь затем, чтобы открыть заслонку печи и подложить в огонь угля. Затем он наклонился и помешал угли, бросил взгляд на стенные часы, медный маятник которых словно отсчитывал пульс дома.
Мишель продолжал неподвижно сидеть на своем месте, но именно он заговорил первым.
— Я хотел бы стать вашим другом, — произнес он, отчеканивая каждый слог.
— Даже несмотря на мои признания?
— Особенно после ваших признаний.
— Я предпочел бы ничего вам не рассказывать.
— А я нет. Теперь я знаю вас лучше. И может быть, однажды смогу узнать вас до конца.
— Чего вы ждете от меня?
— Ничего. Чтобы вы помогли мне привыкнуть.
Эли чуть было не спросил: «К чему?»
Но он знал ответ. Мишелю было необходимо привыкнуть к дому, разумеется. В одном из писем содержалась красноречивая фраза:
…если твой отец узнает, что я пишу тебе каждые два дня… что я продолжаю относиться к тебе как к ребенку…
Два больших темных глаза, кротких и встревоженных, как у пса, который ищет хозяина, смотрели на него, и возможно, в этот момент он, в свою очередь, испытал чувство жалости. Или же в нем просто заговорила гордость оттого, что он ощущал себя сильнее?
— Можно попробовать, — пробормотал он и отвернулся.
И тогда, чтобы до конца развеять их смущение, румын пошутил, как мальчишка.
— Кто знает? Может быть, когда-нибудь у меня тоже будет своя жестяная коробка?
Звуки, донесшиеся с порога, окончательно восстановили вокруг них привычную атмосферу. Послышался звонкий голос мадемуазель Лолы.
— Проходите, мадемуазель, — сказала ей мадам Ланж.
Девушка повернула выключатель, и висевший над лестницей фонарь зажегся. У него были цветные витражные стекла, красные, желтые и зеленые, что наводило на мысль о церкви.
Мадам Ланж, как и всякий раз после возвращения из города, была нагружена пакетами, которые она бросила на кухонный стол со вздохом облегчения.
— Вы уже вернулись, мсье Мишель? — удивленно спросила она, забыв, что он ее не понимает.
Она смотрела на них, переводя взгляд с одного на другого. Внешне ничто не говорило о том, что произошло, и все же она нахмурилась, пристально вглядевшись в лицо Эли.
— У вас странный вид, — сказала она ему. — Надеюсь, вы не поссорились?
— Нет.
— Никто не приходил?
— Никто.
Она убедилась, что в печи достаточно угля, и, прежде чем снять пальто и шапку, поставила на огонь кастрюлю с водой.
— А сейчас освободите мне кухню, я буду готовить ужин.
Мадемуазель Лола поднялась в свою комнату. Эли тихо произнес по-польски:
— Нам лучше уйти отсюда.
У подножия лестницы они разошлись в разные стороны, ничего не сказав друг другу: Мишель направился в гранатовую комнату, где царило приятное тепло и в ящиках комода лежали письма и сладости, а Эли поднялся в зеленую комнату, где сразу же надел свое пальто и фуражку, чтобы не замерзнуть.
3
Двое в темноте
Однажды утром, вместо того чтобы бросить в почтовый ящик письма, звук которых можно было услышать с кухни, почтальон позвонил в дверь, что случалось только тогда, когда приходили заказные письма и посылки.
На часах было четверть девятого. Луиза, начинавшая работать в половине девятого, ушла из дома несколько минут назад, облачившись в свое темное драповое пальто с отделкой из беличьего меха и в такую же меховую шапочку. Под предлогом того, что на улице дует ледяной ветер, мадемуазель Лола решила не ходить на занятия, что, впрочем, случалось нередко и, похоже, совсем ее не беспокоило. Она спустилась вниз в розовом пеньюаре, похожая на огромную куклу, и при каждом движении ее грудь, имевшая странную консистенцию, обнажалась все больше.
Мадам Ланж делала ей знаки, пока она ела, но уроженка Кавказа их не понимала или притворялась, что не понимает.
— Мадемуазель Лола! — в конце концов, не выдержав, тихо сказала хозяйка. — Будьте внимательнее. Нам все видно.
— Видно что?
— Вас.
Этого было достаточно, чтобы та громко расхохоталась.
— Это плохо?
— Но здесь мужчины.
Стан Малевич, похоже, не слышал разговора; он, как обычно, молча поглощал свой завтрак, устремив взгляд в открытую книгу, лежащую рядом с тарелкой.
— Это их смущает? — спросила толстуха.
— Будь я на вашем месте, это смущало бы меня.
— На пляжах Черного моря парни и девушки купаются обнаженными, и никто не делает им замечаний.
— Это отвратительно.
Мадемуазель Лола вдруг разозлилась, что случалось с ней время от времени. Она встала из-за стола и бросила, направляясь к двери:
— Это ваши мысли отвратительны!
Когда раздался звонок в дверь, она уже поднялась к себе. Мишель еще не вышел из своей комнаты, откуда не доносилось ни звука, из чего можно было сделать вывод, что он еще спит. Эли, стоя возле печки, готовил себе чай и следил за поджариваемым яйцом. Запах керосина, которым мадам Ланж пользовалась, чтобы разжечь огонь, все еще витал в воздухе.
— Я открою, — сказала она, когда Эли сделал движение в сторону двери.
Он был единственным постояльцем, который открывал дверь на звонок, подбрасывал в печь угля, знал, в каком углу буфета лежат монеты для нищих. Молочнику тоже открывал дверь почти всегда он, протягивая белый эмалированный бидон со словами:
— Два литра.
Через застекленную дверь он увидел, как мадам Ланж берет сверток из рук почтальона, расписывается в квитанции. Когда почтальон ушел, она какое-то время стояла на месте, с удивлением разглядывая адрес, затем вернулась на кухню, не постучав в комнату к румыну.
Стан вышел из-за стола и, остановившись на пороге, сдвинул каблуки и опустил голову в поклоне. По всей видимости, так он проявлял корректность, поскольку мадам Ланж собиралась открыть сверток, ведь его вежливость доходила до крайностей.
Он никогда не рассказывал ни о себе, ни о своих близких. Как-то раз он лишь дал понять, что его отец преподает в одном из лицеев Варшавы, и путем сопоставления фактов Эли понял, что в действительности тот работал смотрителем, возможно консьержем.
