В комнате стало почти темно, и овальное отверстие печи сверкало еще ярче.
— Я понял это в тот день, когда вы отказались пойти в город со мной.
— Я никогда не хожу в город, за исключением случаев, когда иду заниматься к своему преподавателю.
— Почему?
— Потому что у меня нет денег.
Настала его очередь говорить, и его голос дрожал, несмотря на все его усилия.
— А еще потому, что мне нравится быть здесь одному, в моем уголке. Я ни в ком не нуждаюсь.
Его раздражало, что Мишель смотрит на него с любопытством, словно не верит ему.
— Я никогда ни в ком не нуждался, даже в своих родителях.
Он сказал это из-за писем, и в его голосе прозвучала злость.
Незачем тешить себя иллюзиями, чтобы однажды обнаружить, что, несмотря на все свои убеждения, человек проводит всю жизнь в одиночестве.
— Вы чувствуете себя несчастным?
— Нет.
— Вы не любите людей?
— Не больше, чем они не любят меня.
— И вы никогда никого не любили?
— Никого.
— Ни одну женщину?
Он ответил почти без колебаний:
— Нет.
Перед глазами возник образ Луизы, но, откровенно говоря, у него не было ощущения, что он любит Луизу. Возле нее он чувствовал себя хорошо, даже не испытывая потребности разговаривать с ней. В ее присутствии было что-то приятное, успокаивающее. Она была частью дома. Да, в глазах Эли она олицетворяла собой дом, и они могли бы жить здесь вдвоем до конца своих дней, спрятавшись от городской суматохи.
В Вильно он никогда не испытывал такого ощущения покоя и безопасности. Из-за избытка людей в его квартале в его среде конкуренция между ними носила острый, ожесточенный характер; во всем сквозила борьба за выживание, у детей на улицах были взгляды стариков, а девочки уже в пять лет переставали играть в куклы. Долгими зимами, длящимися по полгода и больше, нередко можно было увидеть босоногих ребятишек, барахтающихся в снегу, и сам он не раз дрался с братьями из-за ботинок.
Теперь его прошлая жизнь напоминала ему беспощадное месиво, где люди-букашки пожирали друг друга для того, чтобы выжить.
Именно эти снежные и ветреные зимы сделали его таким чувствительным к холоду, и он мог целыми часами сидеть на кухне, вытянув ноги к печке.
И теперь, проведя полжизни в этом аду, он укрылся в доме мадам Ланж, словно наконец нашел себе убежище.
У Луизы была белая и нежная кожа, кроткий покорный взгляд. Она бесшумно передвигалась по дому и, похоже, едва замечала, что вокруг нее кипит жизнь.
Однажды, когда у него был жар, она положила ему руку на лоб, и никогда еще он не чувствовал подобного умиротворения.
Наверное, это было похоже на детскую мечту: когда он станет преподавателем, то останется жить в этом доме с Луизой, которая будет заботиться о нем. Он не думал о ней как о женщине, только как о спутнице. Он мог бы продолжать работать на своем привычном месте, возле кастрюль с дребезжащими крышками и красных хлопьев пепла, изредка вылетающих сквозь решетку печи.
Стан Малевич и мадемуазель Лола никогда не внушали ему опасений. Они были чем-то вроде безобидной мебели, когда вдруг в дом ворвался враг в лице Мишеля. Эли хотелось причинить ему боль. Иногда у него возникало желание вынудить его уехать, но в какие-то моменты ему начинало казаться, что он тоже стал ему необходим.
— Какую жизнь вы хотели бы прожить? — задумчиво спросил румын.
И Эли гордо ответил:
— Свою собственную.
— А я не знаю. Мне бы хотелось делать что-нибудь самому, не зависеть от отца. Странно, что вы не желаете быть моим другом.
— Я не говорил, что я этого не желаю.
— Хорошо, будем считать, что не можете.
Эли уже собрался встать и включить свет, поскольку они едва друг друга видели, и если бы он это сделал сейчас, их будущее, возможно, развивалось бы совсем по-другому.
Полумрак придавал словам другое звучание, некий скрытый смысл; он также делал матовое лицо Мишеля таким же трогательным, как на портретах старинной живописи. И в конце концов полумрак помог ему набраться смелости и произнести после долгого молчания, во время которого он, по всей видимости, боролся с собой:
— Вы ведь были в моей комнате?
— Вы меня видели?
В голосе Эли невольно прозвучали агрессивные нотки.
— Я не был уверен. Мне показалось, что я увидел какое-то движение за шторами. Пока искал ключ, заглянул в замочную скважину, но в коридоре никого не было.
Эли молча смотрел на него, и румын, чувствуя себя неловко, с трудом подыскивая слова, спросил:
— Что вы там делали?
Казалось, он боялся услышать ответ.
— Я украл у вас один рахат-лукум, — бросил Эли и встал со стула, поскольку не мог больше оставаться на месте.
Он еще не включил свет.
— Но это не все.
Мишель явно ожидал услышать, что он искал деньги. От этой мысли внутри у Эли все закипело, и он продолжил по-прежнему дрожащим голосом:
— Я прочел письма. Письма вашей матери! Именно из-за них я пробрался как вор в вашу комнату. Рахат-лукум я съел из принципа. Я прочел письма. Хотите, изложу вам их содержание?
Еле слышно, не сводя взгляда с силуэта, двигающегося в полумраке, Мишель испуганно выдохнул:
— Нет.
Он не был готов ни к такой бурной реакции, ни к тому, что таилось в голосе, в словах поляка.
— Именно это я у вас и украл. Ведь я все же что-то украл. Вы не можете понять. Да это и неважно. И сразу после этого вы пришли, чтобы предложить мне стать вашим другом. Вы знали. Но не о письмах. Вы подумали, что я проник к вам, чтобы украсть деньги. Потому что я беден и порой голодаю. Потому что я до сих пор ношу старую одежду, которую привез из Вильно. И тогда вы решили протянуть мне руку. Вы пожалели меня.
Мишель сидел не шевелясь, широко раскрыв глаза, судорожно сжав кулаки, лежавшие на столе.
— Мне не нужны деньги, и еще меньше я нуждаюсь в жалости. Я ни в ком не нуждаюсь, ни в вас, ни в мадам Ланж, ни в…
Он чуть было не произнес имя Луизы так, как обычно люди в сердцах, не владея собой, богохульствуют, чтобы испытать облегчение.
В Луизе он тоже не нуждался. Он никогда не нуждался ни в одной женщине.
— Вы просили у меня совета смиренным голосом, а на самом деле уже все знали! Я уверен, что, войдя в комнату, вы сразу же открыли ящики комода и…
— Я не открывал ящики.
— Я прочел письма.
— В них нет никакой тайны.
