Лифт никуда не годился, а потому гостей мы размещали преимущественно на нижних этажах, чтобы они могли в случае надобности воспользоваться служебной лестницей. Американские пенсионеры, вечно переживавшие, не случится ли пожара, сами предпочитали селиться ближе к выходу.
На стене вестибюля красовалась мемориальная доска, утверждавшая, что на этом самом месте прежде стояла хижина, в которой Роберт Луис Стивенсон в 1889 году написал «Владетеля Баллантрэ». Бо́льшая часть Вайкики была тогда болотом.
Некоторых гостей я почти никогда не видел, и звуки из-за их дверей были невнятны, зато люди прямо у меня над головой, в номере 509, производили самый откровенный, самый бесстыдный шум, какой мне доводилось слышать в жизни. Об их существовании я узнал в первый же день.
Не только шум, но и движение: стены ходили ходуном, вся комната сотрясалась. Знакомые звуки. Давным-давно, еще в колледже, я поселился за пределами кампуса, а наверху жили новобрачные — молодая женщина, муж постарше. Я познал этот ритм, нарастание шума: голоса становятся все пронзительней, смех, звон стаканов, скрип паркетин, пробки выскакивают из бутылок, высокий поддразнивающий голос — женщина, густой голос — мужчина. Первобытный хаос, в котором я по шагам угадывал перемещение тел, тишина, полная смысла, и вот вместо человеческого бормотания — вздох приспосабливающейся к тяжести мебели, всхлип пружин в диванных подушках, вскрик пружин в матрасе, монотонное поскрипывание остова кровати и, наконец, вопли, похожие на крики пленных попугаев в клетке зоомагазина.
Эти звуки пробуждали мое воображение, я сам добавлял к ним два силуэта — мужчину и женщину. Он — суровый любовник, она слабее: умоляла, металась на постели, и даже скрипучая кровать не могла заглушить ее крики. Однообразные, одинокие вопли молодой женщины чем-то напоминали звуки пилы, когда она с надсадой впивается в последний слой дерева.
У меня в ту пору была подружка. Просыпаясь от неистовствовавшей наверху сексуальной бури, не в силах терпеть, я жадно набрасывался на нее. Моя девушка, тихонько смеясь, откидывалась, ноги ее превращались в ласковую колыбель, она колыхала меня, и наша кровать тоже начинала скрежетать, точно верстак плотника.
Я заприметил Милочку в первый же день работы в гостинице, и почти сразу же она показала мне номер 409. Сверху доносилось настойчивое бормотание, томящиеся голоса, довольное мужское похрюкиванье, похожий на нытье пилы клекот кровати, сотрясавшейся под телами влюбленной парочки.
Милочка будто и не слышала этого, но, когда показывала мне, как опускать жалюзи, я коснулся ее вспотевшими руками, и она не оттолкнула меня.
— Бадди убьет меня, если узнает, — пробормотал я.
— Бадди из этого выгоду извлечет, — ответила Милочка.
Я изумленно уставился на нее.
— Я не хотела показаться фривольной, — извинилась она.
Вновь изумившись — на этот раз слетевшему с влажных губ заковыристому словечку, — я спросил:
— Или твоя мать убьет меня, а?
Пуамана жила на третьем этаже возле лестницы — так ее гостям не требовалось проходить через вестибюль. Милочка выросла в отеле, Бадди играл роль доброго дядюшки.
— Мама говорит, ты хороший собеседник, — сказала Милочка.
Ее мать общалась с мужчинами преимущественно в постели, уделяя каждому в среднем полчаса, так что прослыть великим говоруном в глазах Пуаманы стоило недорого.
Я впервые попал на острова и не понимал, как тут ко мне относятся. Туземцы милы, но молчаливы, всё больше хихикали. Они могли часами сидеть молча. Моя болтовня им быстро приедалась, расспросы казались слишком назойливыми, и они замыкались в себе.
Милочка тоже не любила болтовни, предпочитая небольшие подарки — цветы, безделушки. Еще я отгонял ее машину к самоанцам на автомойку. Такое выражение любви было ей понятно. Интеллектуальная деятельность сводилась для Милочки к тому, чтобы мчаться на роликах по променаду на набережной Ала-Моана, слушая на ходу кассету Стивена Кинга.
Однако находиться рядом с Милочкой в номере 409, под водопадом заманчивых звуков с потолка, было невыносимо. Едва переступив порог, я возбудился и, повинуясь этой чувственной музыке, впервые прикоснулся к Милочке и не получил отпора.
— Уйдем поскорее, не то попадешь в беду, — предупредил я ее.
Милочка рассмеялась и не оттолкнула меня. Я завелся уже от самой мысли, что мы оказались вдвоем в гостиничном номере. Милочке было двадцать семь лет, а наверху блаженно стонала любовная парочка.
Милочка улыбнулась, покачала плечами, ничего не сказала. Этого было достаточно. Я набрался терпения и стал искать другого случая. Бадди велел мне следить за гостиницей в оба. Мои угодья: служебная комната, в кухне Пи-Ви, Лестер Чен у кассы, Милочка на хозяйстве, Трэн заведует баром, Кеола прибирает и чинит, Кавика занят садом, а еще бассейн с верандой для танцев, узкий холл — там Амо Ферретти расставляет цветы — пальмы в кадках, дождевое дерево перед входом, расслабленная гавайская музыка. Шел сентябрь.
— Межсезонье, — пояснял Бадди. — Затишье.
Мне казалось, роман с Милочкой поставит все под угрозу. В день выплат, когда Бадди раздавал чеки, я осторожно завел с ним разговор.
— Симпатичная девушка, — сказал я.
— Я не в ее вкусе. Попробуй — вроде ты ей приглянулся.
— Не хочу лишиться работы за приставание к персоналу.
Бадди хищно расхохотался:
— Милочка знает, чего хочет. На твоем месте я бы только о сексе и думал. Знаешь, если Милочка тебе уступит, я буду тебя уважать.
С тех пор я ждал удобного момента, и комната 409 стала средоточием моих желаний.
Как-то жарким полднем я вошел туда один. Звуки наверху, как всегда, возбуждали. Непослушными пальцами я набрал ее номер. Милочка знала, зачем я зову, задержалась на несколько минут и все-таки пришла.
Звуков наверху она словно не слышала, она слушала только меня, а я едва мог говорить, да и о чем? Она знала, что я сгораю от желания. Я поцеловал ее — это и была просьба. Милочка позволила мне снять с нее одежду.
— Ты полюбишь меня, — поклялся я.
Наши тела соединились, кровать начала раскачиваться, подстраиваясь под ритм тех, наверху.
С того раза я ежедневно находил предлог, чтобы заняться любовью, всегда в той же комнате. Я никого не размещал в ней, сохраняя этот номер для нас с Милочкой.
Узнав о ее беременности, я обрадовался. Новая жизнь, как раз то, в чем я нуждался, и прекрасно, что ничего не планировалось заранее. Ребенок — нежданное счастье. Я еще не настолько стар, я успею вырастить его, дать образование — об этом ведь нужно позаботиться заранее. Даже Пуамана была довольна: я пришелся ей по душе, а это уже немало — она-то разбиралась в мужчинах.
— Девочка будет, — предсказала она.
— В твоем возрасте обзавестись ребенком — все равно что кредит на тридцать лет взять, — схохмил Бадди.
