Моей сестре Саре и брату Майклу посвящается
Советский Союз Москва
3 июня 1949 года
Во время Великой Отечественной войны он подорвал мост в Калаче, защищая Сталинград, минировал фабрики, превращая их в груды обломков, и поджигал непригодные для обороны нефтеперерабатывающие заводы, пятная горизонт столбами черного дыма. Словом, он уничтожал все, что могли захватить и заставить работать на себя наступающие войска вермахта. И пока его соотечественники в отчаянии рыдали над развалинами родных городов, он взирал на картину тотального опустошения с мрачным удовлетворением. Врагу достанутся лишь выжженная земля и затянутое дымом пожаров небо. Ему зачастую приходилось использовать в своей работе подручные материалы — гильзы от артиллерийских снарядов, стеклянные бутылки, слитый из брошенных и опрокинутых военных грузовиков бензин, — и он заслужил репутацию солдата, на которого может положиться страна. Он никогда не терял самообладания и не совершал ошибок даже в экстремальных ситуациях, когда работать приходилось студеной зимней ночью, по пояс в стремительной речной воде или под плотным огнем противника. Так что для человека его опыта и склада характера сегодняшнее задание представлялось пустяковым. Время не поджимало, и не свистели над головой пули. Вот только руки, привыкшие к смертельно опасной работе, почему-то предательски дрожали. Пот заливал глаза, и он то и дело смахивал его тыльной стороной ладони. Его буквально тошнило от страха, и он, пятидесятилетний герой войны Яков Дувакин, чувствовал себя новичком — храм Божий он взрывал впервые.
Ему осталось заложить всего один, последний заряд — прямо перед собой, там, где раньше стоял алтарь. Из церкви вынесли все — внутреннее убранство, иконы, утварь, соскребли даже позолоту со стен. Храм был пустым, как скорлупа, если не считать динамитных шашек, заложенных в фундамент и привязанных к колоннам. Но и разграбленный дочиста, он по-прежнему внушал священный трепет. Центральный купол, украшенный витражными стеклами, возносился на такую высоту и искрился таким ярким дневным светом, что казался частью небосклона. Запрокинув голову и приоткрыв рот, Яков с немым восторгом рассматривал потолок, парящий над ним на пятидесятиметровой высоте. Солнечный свет лился в высокие окна, воспламеняя фрески, которым вскоре предстояло разлететься на куски, став тем, чем они были изначально, — миллионами брызг краски. В нескольких шагах от того места, где он сидел, на каменном полу дрожал луч света, похожий на протянутую в мольбе золотую ладонь.
Он пробормотал:
— Бога нет.
И повторил еще раз, громче, так что слова эхом разлетелись по гулкому собору:
— Бога нет!
Сейчас лето, и в том, что светит солнце, нет ничего удивительного. И вовсе это никакой не знак. И не чудо. Свет ничего не значит. А вот он слишком много думает, и это плохо. Ведь он даже не верит в Бога. Он попытался вспомнить один из многочисленных антирелигиозных лозунгов, растиражированных государством: «Религия принадлежала тому веку, когда каждый человек был сам за себя и лишь один Бог — за всех».
И здание это не было священным или благословенным. Он не должен видеть в нем ничего, кроме нагромождения камней, стекла и дерева; это — всего лишь каменная постройка длиной в сто и шириной в шестьдесят метров. Здесь ничего не производят, оно не служит какой-либо цели, поддающейся количественному измерению. Храм — архаичное сооружение, возведенное из устаревших соображений обществом, которого больше нет.
Яков оперся спиной о колонну и провел ладонью по прохладному каменному полу, отполированному ногами сотен и тысяч верующих, веками приходивших сюда на службу. Ошеломленный глубиной низости, которую ему предстояло совершить, он вдруг начал задыхаться, будучи не в состоянии проглотить комок в горле. Впрочем, это чувство быстро прошло. Он всего лишь устал и переутомился, только и всего. Обычно при организации сноса такого масштаба ему помогала целая группа подрывников. Но здесь он решил, что обойдется своими силами, отведя своим помощникам вспомогательную роль. Не все из них были столь рассудительными, как он. И далеко не все они сумели освободиться от религиозных предрассудков. А он не хотел, чтобы рядом с ним работали люди, раздираемые противоречивыми чувствами.
Целых пять дней, с рассвета до заката, он закладывал заряды, располагая взрывчатку в стратегических точках так, чтобы сооружение обрушилось внутрь и купола накрыли руины. Его ремесло требовало строгого порядка и аккуратности, и он по праву гордился собой. А это здание бросило ему вызов. Вызов не его морали, а интеллекту. Успешный снос храма вкупе с колокольней и пятью золотыми куполами, самый большой из которых покоился на табернакле[1]высотой в восемьдесят метров, станет достойным завершением его карьеры. После выполнения этого задания ему было обещано скорое увольнение из армии и выход на пенсию. Поговаривали, что он даже может получить орден Ленина в награду за выполнение работы, за которую больше никто не хотел браться.
Он тряхнул головой. Зря он пришел сюда. Не его это дело. Лучше бы он сказался больным. Или заставил кого-нибудь другого заложить последний заряд. Это — не работа для героя. Но и отказаться он не мог, слишком уж велик был риск, намного выше каких-то нелепых проклятий. Он должен думать о своей семье — о жене и дочери, — ведь он так сильно их любит.
* * *
Лазарь стоял в толпе, собравшейся вокруг собора Святой Софии на безопасном расстоянии в сто метров, и его мрачный вид резко контрастировал с восторженным возбуждением, охватившим остальных. Он решил, что, пожалуй, именно такие вот люди приходили посмотреть на публичную казнь, не из принципа или убеждений, а просто чтобы развлечься и поглазеть на кровавый спектакль. В толпе царила праздничная атмосфера, и в разговорах сквозило сдерживаемое ожидание. Дети ерзали и вертелись на плечах отцов, не в силах дождаться, когда же наконец что-нибудь да произойдет. Зрелища самого храма им было мало: он непременно должен был рухнуть у них на глазах, чтобы оправдать их надежды.
Перед самым ограждением на специально построенной платформе с камерами и треножниками возилась съемочная группа, решая, с какого угла лучше всего вести съемку. Они с жаром обсуждали, как заснять обрушение всех пяти куполов одновременно, и даже спорили, развалятся они на куски еще в воздухе или только после соприкосновения с землей. В конце концов киношники сошлись на том, что все зависит от мастерства саперов, закладывающих заряды с динамитом.
Лазарь спрашивал себя, знакомо ли им чувство печали. Он посмотрел налево, потом направо, высматривая единомышленников: вот чуть поодаль стоит супружеская пара. Оба молчат, и лица у них бледные и напряженные. Или вон та пожилая женщина в задних рядах, что держит руку в кармане. Наверное, она что-то сжимает в ладони, распятие, скорее всего. Лазарю захотелось разделить толпу на скорбящих и праздных зевак. Он желал оказаться среди тех, кто понимает, чего вот-вот лишится: храма, которому более трехсот лет. Возведенный по образу и подобию собора Святой Софии в Новгороде, он пережил несколько гражданских и мировых войн. И повреждения, полученные им в недавних бомбежках, должны были стать поводом сохранить и сберечь его, а не уничтожать. Лазарь с презрением прочел статью в «Правде», в которой речь шла о «неустойчивости конструкции». Подобное утверждение являло собой лишь удобный предлог, призванный оправдать отвратительный поступок. Государство приказало снести храм, но, что хуже всего, православная Церковь дала на то свое согласие. Высокие соучастники преступления клятвенно уверяли, что подобное решение — сугубо прагматическое, а отнюдь не идеологическое, наперебой перечисляя убедительные причины и доводы. Повреждения, полученные в ходе налетов люфтваффе[2]. Интерьер требует тщательной реставрации, денег на которую нет. Более того, этот земельный участок в самом центре города уже предназначен для строительства другого, намного более важного сооружения. Лица, облеченные властью, оказались единодушны в своем мнении. Храм, который вряд ли можно назвать жемчужиной Москвы, должен быть снесен.
