Абигейл сделала несколько медленных острожных вдохов. Она сама готова была расплакаться. Теперь, когда паника улеглась и перегорела, осталась только злость, которая, словно плотное облако вулканического пепла, заполняя горло и легкие, душила ее. Сейчас эта злость была направлена против Лайлы. Абигейл верила, что Лайла была ей подругой, а та предала ее, поступив настолько низко, что в это до сих пор трудно было поверить.
Она повернулась к Лайле лицом. В своем праведном гневе Абигейл казалась себе трехметровым великаном.
— Почему ты ничего им не сказала? Почему ты просто стояла там и молчала?
По щекам Лайлы катились слезы.
— Я пыталась, — слабым голосом произнесла она.
Абигейл презрительно расхохоталась.
— Ты пыталась? Какое неубедительное оправдание! Я видела, как ты можешь действовать, когда речь идет о твоей репутации. Например, когда Лейни Дюмарш распространяла сплетни про тебя и Тимми Джордана. Она была вся в слезах, после того как ты разобралась с ней. И не дай Бог, если кто-то хотя бы прикоснется к твоей драгоценной лошади! Ты его в порошок сотрешь. Так что не нужно мне тут рассказывать, как ты пробовала.
— Можешь думать что хочешь. — В голосе Лайлы прозвучала вызывающая нотка. — Но на самом деле, даже если бы я и сказала что-нибудь, это все равно не принесло бы никакой пользы. Мама явно была не в настроении что-то слушать.
Абигейл прищурилась.
— Или ты сама поверила в то, что она говорила.
По растерянному виду Лайлы Абигейл поняла, что была недалека от истины, хотя та и начала возражать.
— Разумеется, я не думаю, что твоя мать могла умышленно совершить что-нибудь подобное. Но… возможно, она просто… — Лайла замялась, пытаясь найти какое-то объяснение, которое не слишком бы обидело Розали. — В общем, она могла просто взять его, а потом забыла вернуть на место.
— Она бы не сделала этого ни сейчас, ни через миллион лет. — Абигейл почувствовала легкий укол совести, потому что она сама тоже подумала об этом, пусть и мимолетно. — Любому, у кого есть глаза, ясно, что все это подстроено, — холодно добавила она.
Лайла выглядела ошеломленной.
— Ты хочешь сказать, что мама лгала полицейским?
— Я этого не знаю, — ответила Абигейл тем же холодным тоном и усмехнулась. — Почему бы тебе не спросить об этом у нее?
Теперь пришел черед Лайлы негодовать.
— Ты просто не в своем уме. Это абсурдно!
— Тогда все просто сводится к вопросу: кому ты больше готова поверить? Женщине, которая практически воспитала тебя, или той, кто только называет себя твоей матерью.
Абигейл поняла, что переступила запретную черту, еще не успев увидеть, как краска залила щеки Лайлы, как загорелись ее глаза, как высокомерно, в стиле миссис Меривезер, поднялся ее подбородок; но она была слишком рассержена, чтобы обращать на это внимание. Она закрыла свой чемодан, хлопнув крышкой. Когда она подняла глаза, Лайлы уже не было: она ушла, даже не попрощавшись.
Следующим был Эймс Меривезер. Она слышала, как он возвратился с прогулки, когда они с матерью грузили свои вещи в машину, но все надежды на то, что он придет к ним на помощь, вскоре растаяли. Он даже не вышел к ним. Абигейл задержалась еще на несколько минут, молясь, чтобы хотя бы он вмешался… чтобы появился Вон… но в итоге никто даже не проводил их. Когда они наконец сели в машину и отъехали от дома номер 337 1/2 по Вермеер-роуд, Абигейл показалось, что она видела какое-то движение в окне спальни Лайлы наверху, но это могло быть просто бликом света на оконном стекле.
Розали в отчаянии сделала несколько телефонных звонков, и теперь они ехали к дяде и тете Абигейл, с которыми она никогда раньше не виделась. Те жили в холмистой местности к северу отсюда, в городке под названием Пайн-Блафф. Абигейл знала о тете Филлис лишь то, что она приняла сторону матери Розали и ее отчима, когда те, узнав о ее беременности, выгнали девушку из дому. Абигейл могла только догадываться, чего стоило матери наступить на горло своей гордости и позвонить сестре.
На выезде из города они остановились на железнодорожном переезде в ожидании, когда проедет товарный поезд, и Абигейл не выдержала накопившегося за день напряжения.
— Ну почему, мама? — всхлипывая, спросила она.
Наступила пауза, заполняемая только ритмичным стуком вагонных колес и мигающим светом шлагбаума, отражавшимся в запыленном стекле их «Доджа Дарт» 72-го года. Солнце стояло высоко, горячий влажный воздух, похожий на густой суп и поступавший в машину через вентиляцию, дул медленно и лениво.
Розали сидела, вцепившись руками в руль и направив неподвижный взгляд вперед. Лицо ее было безжизненным, как у мертвеца, который так и не понял, что он умер.
— Все было не так, как она думает, — хрипло сказала она; голос ее был таким же безжизненным, как и выражение лица. — Я не любила его, дело не в этом. Я сделала это ради нее. Я сделала это, чтобы он не бросил ее.
1
Нью-Йорк, наши дни
Лайла до последнего момента сохраняла за собой кладовую, которая находилась в полуподвале их многоквартирного дома на Парк-авеню. Идя по бетонному коридору с рядами одинаковых ячеек за стальными решетками, которые казались бесконечно далекими от отделанного панелями из орехового дерева фойе с антикварными вещами, со вкусом украшенного цветами и располагавшегося всего на этаж выше, она чувствовала, как по телу пробегали мурашки. В кладовой было много ненужных вещей: лыжи и санки, напоминавшие ей об отдыхе их семьи в Аспене и Теллурайде[6]; пляжные подстилки, термосы и довольно потрепанная корзинка для пикников; старинные часы с маятником, которые она много лет назад привезла из их загородного домика на озере Махопак, надеясь починить, но которые с тех пор так и валялись среди другого хлама; груда альбомов с фотографиями; детская одежда и старые игрушки Нила, а также табели успеваемости ее сына за двенадцать лет учебы, разные дипломы и грамоты; и наконец, последний по счету, но далеко не последний по значению альбом с газетными вырезками, отражавшими молниеносный взлет ее мужа на самую вершину, который в свете нынешних обстоятельств выглядел для нее весьма иронично. От этой мысли у нее внутри все сжалось.
Первое, что бросилось ей в глаза, когда она открыла дверь и зажгла люминесцентное освещение, были бордовые чемоданы из натуральной кожи от Марка Кросса с ее монограммой, ЛМД — Лайла Меривезер ДеВрис, подарок покойной матери. Упакованные в пластик, они были задвинуты под стальную решетку, отделявшую их ячейку от соседней; сейчас комплект из трех предметов укоризненно взирал на нее. Они, должно быть, стоили целое состояние, и мать с трудом могла позволить себе потратить такие деньги, но Лайла воспользовалась ими только однажды, во время своего медового месяца, проведенного на юге Франции. Тогда ей казалось, что из-за этих чемоданов все обращают на нее внимание, не говоря уже о том, что они были очень непрактичны для любого, кто путешествует без собственной прислуги. А теперь они были также и дополнительной обузой из-за инициалов, которые прилипли к ней, как что-то мерзкое, во что она один раз вступила и теперь никак не могла отмыться.
