Кроме вышеупомянутого обучения, в период магистрата он зачитывался произведениями Робертс Арльта и его теоретическими статьями, похожими на освежающий душ; лунфардо[20] действовало на него словно удар хлыстом, ибо взрывало привычную эстетику Рауля Ларетты и несло в повествование живое слово. Позже Кортасар найдет то же самое у Борхеса и у Маречаля в его романе «Адам Буэнос-Айрес», и это послужит для него моделью. В непрошибаемых аудиториях школы Мариано Акосты упорно насаждалась лирическая поэзия Леопольдо Диаса и Альмафуэрте, проза Мигеля Кане и Эухенио Камбасереса, деревенский реализм Роберто Пайро и традиционная критика Рикардо Гиральдеса или Гильермо Хадсона. Полнейшая ограниченность и никакого расширения горизонтов. Во всем ортодоксальная несгибаемость. Взгляды Кортасара были иными; уже тогда у него зарождается предощущение того, каким будет стиль будущего Хулио Кортасара, понимание, что его восприятие мира не уместится ни в словари, ни в предписания Королевской академии испанского языка, ибо его стиль – это не вопрос литературного уровня, как он не раз скажет позднее, но способность уловить суть действительности, вопрос подлинности повествования, которое является эхом языковых оборотов и форм, типичных для людей на улице. Новый язык и новая структура повествования, далекая от стереотипов и стандартных выражений. Таковы были его устремления, и именно в этом направлении он искал свой творческий путь.
Все то, что через несколько лет проявится в образах Хуана, Клары, Андреса и Стеллы, в его героях, которые бродят по улицам Буэнос-Айреса в романе «Экзамен»,[21] рассматриваемом нами как зародыш более позднего романа парижского периода «Игра в классики»; ввиду узости взглядов издателя, человека, лишенного воображения и упрямого, роман «Экзамен» не был принят к печати как несоответствующий общепринятым языковым нормам и не имеющий четкой логической структуры, хотя самому Кортасару этот роман всегда казался вполне законченным и достойным того, чтобы увидеть свет в начале пятидесятых годов, – время, когда он был отредактирован автором (1950–1951). Тем не менее мы берем на себя смелость утверждать, что этот роман явился провозвестником будущего Кортасара, тогда как он в это время в основном занимался поэзией, по-прежнему упражняясь в жанре сонета, в стиле весьма осмотрительном и тщательно вылизанном, несмотря на Рембо, Малларме и Неруду (тогда он был далек от мысли, что когда-нибудь встретится с последним в его доме в Нормандии, в Ла-Манкеле, в 1972 году), которых он читает, перечитывает, в которых старается вникнуть и которыми проникается сам.
В это же время Кортасара захватывает увлечение боксом. Что касается бокса, его страсть к этому виду спорта всегда казалась его читателям парадоксальной. Невозможно найти человека, который по своей психологии и уровню культуры был бы менее склонен к насилию во всех его проявлениях, чем Кортасар; кажется невозможным увязать облик Кортасара как любителя этого вида спорта, такого низменного и кровавого, с обликом Хулио Флоренсио, утонченного и чувствительного, углубленного лишь в свою внутреннюю жизнь. Такое не сочетается ни с Кортасаром-подростком, ни с Кортасаром – взрослым человеком. Но такова реальность, и сам писатель много раз признавался в том, что бокс много значит для него и что он его привлекает.
Возможно, это станет более понятным, если перенестись в те времена, приблизительно в 1923 год, время, когда газетные страницы пестрели репортажами о боксерских матчах, которые происходили как в Аргентине, так и в остальных странах мира. По радио также постоянно передавали боксерские бои. Кортасар всегда говорил, что бокс времен его детства и отрочества совсем не тот, что бокс времен его зрелости. В разные времена и бокс разный. В той или иной форме он, таким образом, утверждал: в юности наше восприятие подернуто романтическим флером и с годами оно меняется. Но то, что имена боксеров, так или иначе известных, были на слуху и в двадцатые и в шестидесятые годы, это писатель признавал. Не говоря уже об общей атмосфере, нашедшей отражение в литературе и позднее в кинематографе с их бытописательством, со сценами на грани человеческих возможностей с участием идолов толпы, весьма подходящих для сочинения историй о «крутых» героях.
«Бокс тогда переживал свой заключительный этап, последний этап великого бокса, когда он был спортом, потому что начиная с того времени и по сегодняшний день это просто разогрев мускулов, и в этой энтропии бокс потерял себя. Хорошие боксеры еще есть, но их не сравнить с тем временем, когда и публика была куда требовательнее нынешней, – так говорил писатель в начале восьмидесятых годов Омару Прего. – В те времена, когда еще не было телевидения, люди слушали радио, слушали комментатора, который передавал и описывал то, что видел. Я тоже слушал, как и все остальные. До 30-го года, может, до 32-го, пока я не начал ходить в спортзалы, где увидел большой бокс Аргентины и больших спортсменов». Через несколько лет, в конце тридцатых годов, во время путешествия из Буэнос-Айреса в Чивилкой, Кортасар увидел в поезде Луиса Анхеля Фирпо, к тому времени уже экс-чемпиона; это был отяжелевший сорокалетний мужчина, траченный временем, раздавленный жизнью. Голый король. Сердце защемило при воспоминании о том, каким он был когда-то. Кортасар засомневался, может, подойти к нему и поздороваться? Да, это был Луис Анхель Фирпо, бог с перебитым носом, а нынче уже с двойным подбородком, с бычьей шеей, но все равно это был тот самый Фирпо. Писатель так и не справился со своими сомнениями, он, по его выражению, «проглотил язык» и упустил возможность поговорить с боксером. В далеком прошлом остался бой Фирпо с Дэйвом Миллсом, которого он отправил в нокаут в 1920 году, заслужив тем самым титул чемпиона Южной Америки; и несправедливо присужденное ему поражение в бою с Джеком Демпси, который после первой же атаки упал за пределы ринга и лежал неподвижно семнадцать секунд; это было на стадионе «Поло Граунд» в Нью-Йорке, и та встреча стала чуть ли не национальным катарсисом,[22] поскольку в те времена находиться за пределами ринга столько времени было равносильно признанию своего поражения. Тем не менее в глазах аргентинцев Фирпо, получивший, кстати, за этот матч больше ста пятидесяти тысяч долларов, весьма значительную сумму, которая позволила ему посвятить себя сельскохозяйственной деятельности, стал живой легендой. Хотя рассказ «Бычок» навеян Кортасару историей Хусто Суареса – другого героя, который был чемпионом Аргентины в легком весе и проиграл все в бою с Билли Петролле, – история Фирпо тоже могла послужить моделью для некоторых его рассказов. Кроме героя рассказа «Бычок» он мог послужить прообразом короля, лишившегося трона, в более позднем рассказе, включенном в сборник «Конец игры».
Надо сказать, Кортасар еще в детстве отличался особенным видением бокса, которое исключало его кровавость, жестокость и безжалостность. Трудно отвлечься от подобного набора, тем не менее это было так, сам писатель говорил, что меньше всего его интересовало столкновение кулаков. «Бокс, который будоражит толпу, – это всегда бокс драчуна, который рвется вперед и достигает победы только за счет силы. Это всегда очень мало интересовало меня; но я не мог оторвать глаз от поединка какого-нибудь боксера с мастером, который, играючи, просто ловко уворачивался от него и таким образом ставил его на порядок ниже себя» (22, 73). Это найдет свое выражение в его рассказах, посвященных боксу, начиная с упомянутого рассказа «Бычок» из сборника «Конец игры», «Второй поездки» из сборника «Вне времени» и рассказа «Закатный час Мантекильи» из книги «Тот, кто бродит вокруг», не говоря уже о том, что в качестве названия одной из своих книг писатель использовал спортивный термин: «Последний раунд».
