От помолвки до свадьбы прошло полтора года. Все это время Аденауэр провел в бесплодных поисках лучше оплачиваемой работы. Однажды всплыл проект переезда в Гельзенкирхен: Аденауэр собрался было баллотироваться там на должность городского советника; это был первый случай, когда с его стороны проявился интерес к политической борьбе; он даже набросал что-то вроде избирательной программы (естественно, в духе католического социального учения), попытался выяснить реальность своих планов через одного из старых знакомых-корпорантов; очевидно, ответ был малоутешительным,' и проект остался нереализованным.
В другой раз его захватила идея уехать нотариусом в какой-нибудь маленький городок: с его любовью к природе и тягой ко всяким усовершенствованиям он сможет создать свое хозяйство, сад и огород дадут дополнительный доход, и таким образом все устроится. Это звучало не очень убедительно, и сам Конрад, видимо, отдавал себе в этом отчет. На почве стрессов ухудшились дела со здоровьем — довольно частыми стали невыходы на работу по болезни.
Все изменилось к лучшему осенью 1903 года. В октябре этого года Аденауэру был предоставлен годичный отпуск, и он получил возможность заняться адвокатурой — делом гораздо более прибыльным и перспективным, чем служба в прокуратуре. Речь шла на первых порах о временной вакансии: один из членов кёльнской гильдии адвокатов, Герман Каузен, уходил в длительный отпуск для поправки здоровья, и Аденауэр должен был на этот срок его заместить. Адвокатская контора Каузена не была самой крупной в городе, но ее владелец был местным руководителем католической партии Центра, которая имела большинство в городском совете. Аденауэр таким образом вплотную приближался к рычагам политической машины. Другим важным преимуществом было то, что в новом качестве он мог гораздо ярче проявить накопленные им знания и навыки юриста. Его манера ведения дел не отличалась внешними эффектами; он сам признавал впоследствии, что действовал на судей как «осенний дождь», имея в виду, естественно, манеру спокойного разбора аргументов обвинения, подмывающего их убедительность. Это сравнение можно, однако, толковать и в том смысле, что своей монотонной речью он просто-напросто усыплял и судей, и оппонентов, лишая их всякого желания спорить. Как бы то ни было, новый адвокат довольно быстро сумел создать себе репутацию. Женитьба на девушке из «хорошей семьи» не выглядела теперь уже как наглая попытка выскочки пробраться в высшее общество.
Брак был официально зарегистрирован 26 октября 1904 года в конторе записи актов гражданского состояния района Кёльн-Линденталь — но месту жительства невесты. Это было во вторник, а через два дня, в четверг, состоялась гораздо более пышная и более значимая для обеих семей церемония — венчание в местном приходском храме. Наверняка невеста была в белом платье с длинным шлейфом, жених — во фраке и белой манишке; твердых свидетельств на этот счет, впрочем, не имеется; от помолвки остались фотографии, от бракосочетания — нет: ни от официальной церемонии регистрации, ни от венчания в церкви. В этом есть какая-то странность.
После венчания все собрались в ресторане расположенного поблизости отеля «Великий курфюрст», был дан обед, а вечером состоялся бал. Новобрачные были первой парой, открывшей танцы. Наверняка всем заправляли родственники невесты, родственники жениха были на заднем плане. Возможно, их присутствие просто терпели как некое неизбежное зло. Ближайший друг — Раймунд Шлютер, который, очевидно, не получил приглашения на свадьбу, прислал поздравительную телеграмму весьма формального характера. Первую брачную ночь молодожены провели в гостинице в Бонне и сразу отправились в свадебное путешествие.
Как прошел медовый месяц? Родители Конрада могли быть довольны: их сын в полной мере проявил воспитанные в нем качества настоящего пруссака — каждый вечер он аккуратно записывал суммы произведенных за день расходов, в Монте-Карло он решительно пресек намерение супруги в третий раз попытать счастья за игорным столом; небольшая разница между первым выигрышем и первым проигрышем была, разумеется, тоже тщательнейшим образом внесена в дебет. Но, видимо, было не только это, иначе Эмма не оставила бы таких экзальтированно-восторженных записей в своем дневнике.
Записи эти вряд ли способны заинтересовать любителей изящной словесности, но искренность и глубина выраженных в них чувств не могут не впечатлять. Первое утро в Бонне выдалось явно пасмурным и промозглым (такова обычная погода в середине тамошней зимы), однако вот как это выглядит в дневнике Эммы: «Легкий туман струится над Рейном… Над водой летают чайки… На душе у нас легко и безмятежно. Давно так не было». Или запись, сделанная в Швейцарии, по пути в Монтре: «Ветер гонит стаи белых чаек… Мы катимся на санях вниз по склону. Над нами синее небо, под нами широкая гладь Женевского озера… Можно ли представить себе более чудесное зрелище? Сани ускоряют свой бег, наши щеки все краснее и краснее. Какая прелесть! Чувствуем себя как дети посреди этой бесконечной красы».
И дальше в том же духе. В Женеве их встречают «нежные струи дождя» (в другом настроении можно было бы написать просто, что хлестал ливень), в долине Роны ей кажется, что «все залито нежным светом, исходящим как будто прямо из земли», в Марселе «мягкий весенний воздух выманил нас вечером на улицу». Ей там не очень понравилось, что «девушки-торговки в местных нарядах слегка грязноваты», но эта легкая критическая нотка исчезает, как только они прибывают в Монте-Карло, а затем продолжают путешествие уже но итальянской Ривьере. А потом еще были Генуя и Милан, созерцание «Тайной вечери» Леонардо да Винчи — и обратно, через швейцарские Альпы в родной Кёльн. Наверняка к тому времени они уже несколько утомились от разнообразия впечатлений: медовый месяц фактически длился около сотни дней.
Обычно такое длительное пребывание молодоженов наедине друг с другом заканчивается либо кризисом их отношений (а иногда и началом их конца), либо, напротив, цементирует первое, еще наивное и робкое чувство. У четы Аденауэров явно произошло последнее. Новая семья начала счастливую самостоятельную жизнь в небольшой, но уютно обставленной квартире но Клостерштрассе — в том же районе Кёльн-Линденталь, где Эмма жила до замужества, не слишком далеко, но и не чересчур близко от дома матери.
В их путешествии был лишь один момент, который напомнил им о печальном: в Монтре молодожены встретили большое количество постояльцев с явными признаками чахотки. «Бедняжки, — пишет Эмма в своем дневнике, — они, конечно, надеются на чудо, но на лицах у них уже печать смерти». Возможно, Конрад при этом подумал о своем друге Шлютере и о судьбе, которая постигла его семью. В сентябре того же года из Гмюнда пришла телеграмма, в которой Шлютер сообщал, что он тоже женится, невеста его — дочь местного лекаря. Тут же была отправлена поздравительная телеграмма, Аденауэр стал уже собираться в дорогу, в горы Эйфеля, на свадьбу друга, и вдруг новое известие, на этот раз трагического характера: Раймунд Шлютер скоропостижно скончался.
Вместо свадьбы Конраду вместе с еще одним общим знакомым но «Брисговии» пришлось ехать на похороны. Аденауэр всю дорогу молчал, отделываясь от вопросов попутчика односложными ответами, зачастую невпопад. В Гмюнде их встретил несостоявшийся тесть, который с трудом сдерживал слезы. Он поведал странную историю: Шлютер никогда не скрывал от него плохой наследственности и накануне помолвки попросил его освидетельствовать. Лекарь согласился, не нашел в будущем зяте никаких признаков болезни и шутя пригрозил наказанием за симуляцию. Однако через несколько дней, за две недели до даты бракосочетания, у жениха ночью открылось легочное кровотечение, и его утром нашли в постели мертвым. На столике у кровати лежал открытый молитвенник: на следующий день Шлютер собирался в Кёльн на исповедь. Во время этого рассказа, на отпевании в церкви и стоя у могилы Аденауэр не проронил ни одного слова, из глаз его не выкатилось ни одной слезинки.
