Мифы не рождаются сами по себе, они создаются живыми людьми. Так что меня интересуют не только изменения в содержании мифа о Павлике на протяжении нескольких десятилетий, но и сами люди, создававшие этот миф. Некоторые из них хорошо известны, скажем, Максим Горький, один из самых влиятельных писателей раннесталинского периода, а вероятнее всего, и самый влиятельный писатель всей советской эпохи. Некоторые же были низовыми аппаратчиками, как, например, районный уполномоченный ОГПУ и его подчиненные, члены местной партийной организации, а также ретивые журналисты из местной тавдинской газеты. Остальные — это просто деревенские соседи Павлика из Герасимовки, которые мало что понимали в политике, но, тем не менее, с готовностью снабжали аппаратчиков обрывками разнообразных сплетен и фантастических слухов. Эта информация «украсила» дело и была использована в качестве доказательств виновности реальных и мнимых врагов государства.
В результате эта книга представляет собой целенаправленное исследование советской истории от самых ее истоков, «истории сталинизма без Сталина» — в противовес наивной точке зрения, распространенной в западной историографии, будто страна находилась под постоянным контролем всевидящего ока зловещего диктатора (эта теория на удивление близка советской идеологии, с той только разницей, что советская пропаганда, конечно, представляла Сталина, великодушным и мудрым). Дело Павлика Морозова показывает, насколько трудно было многим людям понять, чего хотело от них партийное руководство, как приспособиться к новым, не очень понятным идеям и найти для себя ролевые модели, чтобы идти в ногу с руководством страны. Кроме того, оно прекрасно иллюстрирует ужасы проводящейся на местах коллективизации: уничтожение традиционной крестьянской культуры; доведенное до крайности сообщество, где все готовы перегрызть друг другу глотку; трагические судьбы детей-активистов, деятельность которых по отстаиванию своих прав была сопряжена с опасностью для их жизни[22].
В традиционной иерархии русской деревни дети должны были полностью подчиняться воле старших в доме, особенно мужчин. За первые десять лет (или около того) своего существования пионерское движение перевернуло эту иерархию с ног на голову, активно призывая детей поучать старших. Так что неудивительно, что зачастую в адрес молодого поколения шла ответная агрессия. Поэтому, когда в середине 1930-х годов официальная идеология стала постепенно проводить идею не конфронтации, а, напротив, большего доверия между взрослыми и детьми, некоторые дети (как и взрослые) с готовностью восприняли ее и не считали, что это попрание их, с трудом завоеванных, прав. Непримиримая деятельность детей-активистов стала угасать, она и в самом деле была им не по плечу: пугала, была трудновыполнимой и часто вовсе безрезультатной. Но в то же время миф о Павлике отражал потенциал детской активности раннесоветской эпохи, который проявился не только во время коллективизации, но и в Гражданскую войну в активном участии в общественный жизни и, что немаловажно, способствовал сплочению семьи на работе и в быту, в частности во времена изнурительных хлебных очередей и ужасного голода[23].
Глава 1.
МИР ПАВЛИКА
Когда в 1932 году произошло убийство братьев Морозовых, в российской деревне de facto еще бушевала Гражданская война. На одной стороне выступало советское правительство в лице своих представителей на местах, на другой — миллионы крестьян, большинство из которых не хотели вступать в колхозы и терять так трудно доставшуюся им независимость. Как известно, коллективизация преследовала не только экономические задачи: ее целью было полное разрушение автономии деревни и уничтожение ее вековых традиций, расцененные как «отсталость». Уговорами или силой крестьян вынуждали вступать в кооперативные хозяйства и таким образом становиться сельским пролетариатом, работающим на общественной, а не на собственной земле. В период коллективизации миллионы людей умерли от голода в деревнях, погибли в тюрьмах, ссылках или на этапе. Масштаб катастрофы, вызванной коллективизацией, сравним, в общеевропейском контексте, лишь с последствиями «clearances» — чисток Северо-Шотландского нагорья (когда местных жителей силой выселяли из своих домов, а их земли отдавали под разведение овец) вкупе с ирландским картофельным голодом, унесшим чуть ли не половину населения Ирландии. Похожим было и общее настроение, царившее во время двух этих исторических экспериментов. Британское правительство и так называемые просвещенные землевладельцы конца XVIII — начала XIX века рассматривали выселение крестьян (или терпимое к нему отношение) без выдачи им хотя бы продуктового пособия, а также подстрекательство к эмиграции ради сокращения численности населения — как единственно возможный способ обращения с невежественной и бесполезной частью населения, с которой им приходилось иметь дело. Схожим образом советские власти депортировали противников коллективизации. И подобно тому как рассудительные, трезвомыслящие, склонные к филантропии государственные мужи в Лондоне или Эдинбурге считали, что фермеры-арендаторы не заслуживают иного к себе отношения, советские патриоты в Москве, Ленинграде, Киеве и других больших городах относились к полумертвым от голода крестьянам, просящим подаяния на улицах, как к неизбежным издержкам исторического прогресса[24]. В стране царил железный закон «внутренней колонизации».
Каждая «кулацкая» семья, испытавшая репрессии, понесла ужасные человеческие потери. Семья Ивана Твардовского с тремя маленькими детьми была выселена из своего дома в Смоленской области в марте 1931 года. Взять с собой разрешили только самое необходимое: топор, некоторую кухонную утварь, мыло и спальные принадлежности. «Плакали и прижимались к матери наши младшие — Павлик, Маша, Василек: “Мама! Куда нас? Мама-а! Куда мы?” — Они запрокидывали головы и тянулись к лицу матери, обхватывая и цепляясь за ее одежду, просили ответа, просили защиты. Мать сама была не своя. Она металась, собирала всякие вещички, из рук все падало, в отчаянии, роняя слезы, обнимала детей. И тут же, не своим уже голосом, пробовала еще и успокаивать их: “Детки мои! Ну что же вы?? Ну ладно, не плачьте же, дорогие мои, деточки мои!”»
