Вечерами, в сумерках, в школьной ограде начиналась особая жизнь — с мерцающей печуркой в уголке двора, с общими посиделками и разговорами. Об этом с щемящей памятью рассказал Александр Валентинович:
«Я вылез из кабины попутной машины возле школьного сада, прямо против своего бывшего дома… Через старые ворота я вошел в большой двор, по углам которого стояло четыре дома. Двор был пуст, только куры копошились в дальнем его углу и у крыльца с перилами мотоцикл мерцал на солнце бежевыми крыльями и тусклыми от пыли ободами. Этот двор назывался школьная ограда, а в домах, где в каждом было по два, по три крыльца и по стольку же квартир, всегда жили учителя, уборщицы и истопники.
Еще из машины я заметил, что огород у нашего дома разгорожен и растут в нем, как мне показалось, лишь пырей и крапива. Так оно и было. Но из машины я не заметил главного: двери и окна были заколочены. В доме никто не жил.
Я к нему подошел, на крайнем окне доска была оторвана, из щели потянуло на меня осенним, почти лесным запахом плесени. Я зашел с другой стороны, со стороны огорода, и остановился против своих окон.
Здесь по-прежнему стояла одна старая лиственница, и, помню я, от этого, от ее тени в одной из наших комнат всегда было немного темней. Лиственница жива, за нее все еще можно привязать бельевую веревку, можно забраться по ней на крышу и серы, наверное, еще можно наковырять.
А барак и в самом деле отслужил свое. Построен он из здоровых лиственничных бревен, но так давно, что не только бревна прогнили, но прогнила уже и тесовая обшивка, сделанная много позже. Правда, обшивка вся уже рассыпается и внизу и вверху, а бревна гнилые только внизу, у земли, а наверху они еще хоть куда, ядреные и годные, пожалуй, и для новой постройки.
Когда-то в этом бараке был пересыльный пункт, и здесь ночевали этапные по дороге в Александровский централ. Значит, в этом доме у них был один из последних ночлегов в пути.
Нет, никаких решеток и даже следов от них я никогда не видел. Видимо, был в свое время барак переоборудован, я помню его уже покрытым тесом и крашенным в цвет желтых березовых листьев. На моей памяти в нем всегда жили учителя.
Я представлял себе летний вечер, каким был здесь лет двадцать назад: открытые настежь окна, в доме движение и голоса, горшки гераней, выставленные на завалинку, большую огуречную гряду, маки, подсолнухи в дальнем конце огорода, изгородь из осиновых тычек, в воздухе видимое глазами струящееся от нагретой изгороди тепло и жужжанье пчел.
Сейчас я стоял как раз на том месте, где в это время мы разводили тогда небольшой огонек. На солнце он был бледный, и, если не было дыму, с другого конца огорода его можно было и не разглядеть. Из кирпичей была устроена простенькая тяга, и ужин готовился тут, чтобы ночью в комнатах не было жарко, и дров сюда надо было меньше, хватало щепок, которые мы, ребятишки, собирали у новой в те времена школы. Из комнат слышен был голос матери, по-учительски громкий и отчетливый, или репродуктор, круглый, черный, из огорода казавшийся дырой в белой стене, распевал: “Где ж вы, где ж вы, очи карие…”
А сейчас окна заколочены, и от них меня отделяет густая метровая крапива. Можно было обойти ее, оторвать от окна пару досок и заглянуть внутрь, но мне не захотелось. Я снова вышел в большой двор и уселся там на скамейке соседнего дома. Захотелось увидеть кого-нибудь из знакомых, но я решил никуда не заходить, а подождать, когда кто-нибудь появится…
Наконец, скрипнула дверь, из соседнего дома вышла маленькая, черноволосая женщина с ведром в руке. Я узнал ее сразу, поднялся и пошел к ней навстречу. Это была тетя Зина, давнишняя школьная уборщица. Я рос на ее глазах, мы рядом жили. Она заметила, что я к ней иду, остановилась и, заслоняясь от солнца ладонью, смотрела на меня. Мне показалось, что она совсем не изменилась, а когда я видел ее последний раз — лет семь назад или десять? “А, — сказала она и назвала меня именем моего брата, хотя, я думаю, она меня узнала, а спутала лишь имена, — давно приехал?”
Она говорила, слегка подергивая головой (это у нее всегда было), быстро и таким тоном, как будто мы с ней виделись не далее как вчера. Вблизи я разглядел: нет, сильно постарела, конечно, постарела. Да ведь и лет ей сейчас много, пожалуй. Мы успели сказать всего несколько слов, когда на тракте вдруг раздался грохот.
Тетя Зина встрепенулась и, снова прикрыв ладонью глаза, стала смотреть на ворота. Я оглянулся и увидел, как с мягкой дороги, расплескивая воду, на тракт въехала водовозная бочка. Тащила ее понурая клячонка, а впереди, задом едва касаясь бочки, мостился старик-водовоз. Бочка загремела по тракту дальше, в ограду не заехала.
“Куда это он? — заволновалась тетя Зина. — Куда он, черт полосатый?”
Я хотел возобновить разговор, но из этого мало что выходило. Бочка с водой не шла у нее из головы. Я сказал ей, что, дескать, я пока пошел, что буду еще здесь и, стало быть, еще увидимся. И направился в школу. Тетя Зина успела мне сказать, что там сейчас идут последние экзамены…»
Нас не удивляет, что в своих коротких воспоминаниях Анастасия Прокопьевна сообщила только самое главное. Уже взрослому сыну она сказала как-то: «Матери всегда должны быть строги к своим детям и к их способностям должны относиться критически». Что же она сочла необходимым сказать о Саше?
«Рос он спокойным ребенком, очень любознательным, впечатлительным. С нами жила бабушка, моя мама, на руках которой с ранних лет рос Саша. Она, как и всех детей, нежно его любила. Он ее также очень любил. Много сказок и былей слышал от нее, много книг она ему прочитала.
В школьные годы много читал — библиотека осталась у нас от моих родителей. Любил Пушкина, Лермонтова, Чехова, увлекался Есениным. В детские годы Гайдар был его любимым писателем. Повесть “Голубая чашка” Саша мог пересказать наизусть.
Он как-то увлекался многим: и музыкой, и спортом, участвовал в драмкружке. Хорошо играл на гитаре, пел немножко. Любил классическую музыку, особенно Бетховена, Моцарта, Чайковского. Был бессменным членом школьной редколлегии. Хорошо рисовал.
Он как будто спешил все ухватить, торопился… Участвовал в турпоходах: то на велосипедах, то на лодках. Я иногда очень беспокоилась за участие в этих походах. Любовь к путешествиям сохранилась на всю его короткую жизнь…»
А дополнения к этому рассказу найдем мы в воспоминаниях Сашиных ровесников и педагогов. Клавдия Николаевна Токтонова, которая несколько лет была классным руководителем у мальчика и преподавала ему литературу, рассказывала:
«Думаю, что на моих глазах происходило становление его личности. Большое место в формировании его характера, на мой взгляд, принадлежало семье. Это была удивительная семья, по-настоящему интеллигентная, где благородство отношений ценилось превыше всего.
Анастасия Прокопьевна работала многие годы завучем[10]. И нас, молодых, она учила не только профессиональным навыкам и педагогическому мастерству, но и урокам жизни.
