— Во времена первой казни Кеммлера, Гарри, Джастин ДюМорн исполнял обязанности Стража. Он подобрал меня на пепелище лаборатории Кеммлера. Типа, так же, как ты подобрал меня на пепелище лаборатории Джастина, когда убил его. Так сказать, круговорот жизни, прямо как у Элтона Джона в песне.
Меня пробрал легкий озноб. Я прикусил губу и отложил карандаш. Мне почему-то показалось, что дальнейшая часть нашего разговора будет не из тех, что захочется сохранить в письменном виде.
— Так что такое Слово Кеммлера, Боб?
— Без понятия, — заявил Боб.
Я нахмурился.
— Что ты такое говоришь — "без понятия"? Я так понял, ты ему все равно что Пятница для Робинзона был.
— Ну... да... — сказал Боб. Огоньки в глазницах черепа как-то беспокойно заплясали. — Только помню это время неважно.
Я скептически фыркнул.
— Эй, Боб, ты ведь ничего не забываешь.
— Нет, — согласился Боб непривычно сдавленным голосом. — Если только, Гарри, мне этого самому не хочется.
Я нахмурился еще сильнее и сделал глубокий вдох.
— Ты хочешь сказать, ты предпочитаешь забыть то, что связано с Кеммлером?
— Или принужден, — поправил меня Боб. — Гм... слушай, Гарри, а можно, я выйду? Ну, хотя бы по комнате, а? На время разговора.
Я зажмурился, открыл глаза и зажмурился еще раз. Вообще-то Боб — та еще штучка с ручкой. Обыкновенно я не выпускаю его на свободу просто так — за исключением вылазок на разведку. Конечно, время от времени он уговаривает, точнее, принуждает меня отпустить его погулять, что всякий раз заканчивается тем или иным разнузданным дебошем, но чтобы вот так, на время разговора?..
— Без проблем, — сказал я ему. — Только чтоб не выходил из лаборатории и вернулся в череп сразу по окончании разговора, ясно?
— Будь спок, — откликнулся Боб. Небольшое облачко светящихся мотыльков вырвалось из глазниц черепа и устремилось в дальний угол лаборатории. — Ну, и когда мы возьмемся за новый жезл?
— Боб, — напомнил я. — Мы говорим о Слове Кеммлера.
Огоньки беспокойно метнулись в другой угол лаборатории, потом окутали светящейся спиралью нижние ступеньки лестницы.
— Ты говоришь о Слове Кеммлера, — возразил Боб. — Я репетирую выступление в Вегасе. Смотри: я изображаю ДНК.
— Не валяй дурака. Ты вообще можешь вспомнить что-то о Кеммлере?
Голос Боба дрогнул, и облачко расплылось бесформенной кляксой.
— Могу.
— Так расскажи, что знаешь.
— Это приказ?
Я снова зажмурился.
— А что, без приказа ты этого не можешь?
— Тебе бы самому не захотелось приказывать мне вспомнить это, Гарри.
— Это почему? — поинтересовался я.
Светящееся облачко принялось описывать по лаборатории беспокойные круги.
— Потому что я весь — одно только знание. Когда я выкидывал из памяти все, что знал о Кеммлере, это... это лишило меня части моего существа. Ну... это как если бы тебе руку отрубили. А то, что осталось из воспоминаний о нем, только бередит рану.
Мне показалось, я начал понимать, о чем это он.
— Это, должно быть, больно.
Огоньки неуверенно дрогнули.
— И больно тоже. Но не только.
— Если это и больно, — сказал я, — это пройдет, как только мы закончим этот разговор.
— Но... — начал Боб.
— Это приказ. Расскажи мне, Боб.
Боб поежился.
Странное это было зрелище. Облачко светящихся искр сжалось на мгновение, словно от легкого дуновения ветра, а потом прянуло в сторону — словно я смотрел на него сначала одним глазом, а потом другим, зажмурив первый.
— Кеммлер, — произнес Боб. — Ладно, — светящееся облачко замерло на углу стола, приняв форму идеального шара. — Что ты хочешь знать, чародей?
Я с опаской всмотрелся в огоньки, но ничего такого не заметил. Ну, если не считать того факта, что Боб вдруг притих. Да и геометрические формы не в его привычках. — Скажи мне, что такое Слово Кеммлера.
Облачко сменило цвет на алый.
— Знание. Истина. Сила.
— Э... — пробормотал я. — А если чуть конкретнее?
— Господин записал свои учения, чародей, чтобы те, кто придут ему на смену, смогли научиться этому. Смогли узнать, что есть истинная сила магии.
— Ты хочешь сказать, поделился своими знаниями о некромантии?
Тон у Боба сделался прямо-таки издевательский.
— То, что ты называешь магией, всего лишь набор салонных фокусов, жалкое подобие подлинной власти над жизнью и смертью.
— Частное мнение, надеюсь? — предположил я.
— Гораздо больше, — возразил Боб. — Это истина. Истина, которая открывается тем, кто ее ищет.
— Что ты имеешь в виду? — медленно произнес я.
Блеснула вспышка, и в светящемся багровом шаре возникла пара белых глаз. Очень они мне не понравились, эти глаза.
— Ты хочешь, чтобы я показал тебе начало пути? — произнес голос Боба. — Смерть, Дрезден — это часть тебя. Она вплетена в ткань твоего бытия. Ты представляешь собой набор частей, каждая из которых умирает и возрождается.
Белые огни-глаза излучали холод. Не здоровый, бодрящий холод горного ручья. Могильный холод. Ничего подобного в жизни не видел. Впрочем, перебивать Боба теперь, когда он начал выкладывать хоть какую-то информацию, не имело смысла.
Ну, и огоньки, конечно, красивые были.
— Уже сейчас мертвая плоть украшает тебя. Ногти. Волосы. Ты ухаживаешь за ними как любой другой смертный. Ваши женщины украшают их. Соблазняют ими. Смерть — это не та штука, которой надо бояться, парень. Она все равно что любовница, которая ждет тебя в свои объятья. Ты ведь ощущаешь ее — если знаешь, конечно, на что похожи ее прикосновения. Ледяные, неспешные, сладостные.
Он говорил правду. Ледяное, покалывающее, блаженное бесчувствие расходилось по моему телу от ногтей и волос. На мгновение мне показалось, что это больно, но потом до меня дошло, что неприятные ощущения я испытываю только в тех местах, где этот сладкий озноб касается пульсирующей в моих венах крови. Не будь крови, я не испытывал бы ничего, кроме бесконечного блаженства.
— Запусти в себя немного смерти, парень. Тебе самому захочется еще. Открой рот.
Я повиновался. Тем более, я так и так смотрел на огни, и одного вида их хватало, чтобы разинуть рот от восхищения. Я едва заметил крошечную точку темно-синего света — ни дать, не взять трупик какой-то маленькой звезды — которая выплыла из белых глаз духа и начала двигаться по направлению к моему рту. Холод усиливался, он жег мой язык подобно какой-то термоядерной мятной жвачке — обжигающе холодный, ослепительно горький, и несказанно сладкий, и...
