Как же меня достали все эти собрания с их глупостями, на которых я почти засыпаю, поскольку они частенько заканчиваются далеко за полночь! Раздавленная отчаянием, чувствуя себя рыбой, оглушенной торговцем, я растягиваюсь после них на диване и перечитываю Сенеку или раби Нахмана. Последнего я знаю наизусть: «Человеческая жизнь похожа на узкий мост; самое главное – не бояться», «Быть унылым – запрещено», и т. д. Прелесть, да? По моему мнению, единственный способ избежать душевной боли – это возвыситься с помощью ума. Не возвышаться над другими, но держаться вровень, рука об руку с теми немногими, кого ты выбираешь сам.
Читая умные книги, я пришла выводу, что, когда ты потерял самого себя, люди тебя найдут. Человеческое тепло возрождает, это, можно сказать, биохимический феномен. А холод – убивает. Лишенная тепла, я буду ползать до тех пор, пока не сдохну, как наказанный Богом в Книге Бытия змей. Быть холодным, высокомерным, отстраненным – это высшей пробы глупость, и я убеждена в том, что важна только любовь, а сколько будет любимых – два или пятьдесят два, – да какая разница, чем больше, тем лучше. У меня уже не двое, и надеюсь, скоро станет пятьдесят два. Я соберу их всех и организую праздник с мешуи, зажаренным целиком барашком по-мароккански.
Шучу, конечно. Потому что даже о праздниках надо договариваться.
Образно выражаясь, в меню собраний собственников нашего дома более 75 процентов блюд из баранины. А основное блюдо – страх. Это блюдо никто не заказывает, но так получается, что только его и едят. Воображение моих соседей разыгрывается не на шутку. Какой ужас – БАРАН. Во-первых, не баран, а барашек, а во-вторых, что в нем ужасного? Какашки? Так его шарики высыхают за две минуты, и я уже сто раз обещала тщательно их собирать. Это, кстати, не так обременительно, как при диарее у собак.
Еще была выдвинута идея, что копытца барашка попортят булыжное покрытие двора. Что покрытие придется без конца ремонтировать, что барашек будет вырывать траву и выдалбливать булыжники… Боже мой, какое трагическое восприятие действительности! Я бы посоветовала им написать научно-фантастический сценарий, перечислив в нем причины, с чего бы это одно-единственное парнокопытное нанесет такой урон нашему двору. Сотни ремесленников в башмаках на деревянных подошвах, десятки лошадей, тянущих кареты, многотонные автомобили не смогли за четыре века разрушить булыжное покрытие, а мой смелый барашек топнет ножкой, и сразу все посыплется. Ну не бред? Этот мой аргумент никого не убедил. «Нужно быть осторожней с газом», – вдруг сказала проснувшаяся мадам Ревон. С каким газом? Я очень осторожный человек, а кроме того, у меня нет газа. Я дорожу своей жизнью и жизнью моих соседей, даже самых неприятных из них. У кого-то еще есть вопросы?
Когда я права, мадам Жуффа молча рассматривает красную подошву своих туфель на каблуках, похожих на ледорубы, а ее ресницы, отягощенные тушью, опущены, как грустные щетки. Глядя на нее, я едва удерживаюсь от высказывания: «Не знаю, угрожает ли булыжникам разрушение от копытец барашка, но „лабутены” мадам запросто могут превратить наш двор в изгаженную лужайку для пикника». Ненавижу каблуки-шпильки, но придется молчать, потому что я спала с ее образцовым мужем. Мадам Жуффа, чье имя я отказываюсь произносить лишний раз, после того как Эрик буквально затер его своим языком, ничего не понимает о своем муже: он любит сабо, а не садо-мазо. Мой нрав пейзанки его успокаивал.
Семья Симон стала с жаром доказывать, что с барашком необходимы особые санитарные мероприятия во избежание каких-либо болезней.
– Каких именно? – спросила я, и они захлопали глазами.
Будучи хорошо осведомленной, я могла бы прочитать им лекцию об инфекционном дерматите у овец, но я не считаю необходимым информировать своих соседей больше, чем они смогут переварить: дерматит передается только посредством контактов. А что касается ящура или катара, я не представляю, где их может подцепить мой барашек.
Прервав молчание, мадам Симон высказала предположение, что барашек может съесть розы, растущие под их балконом. Мне трудно было не засмеяться, но я все-таки смогла. Я сказала, что барашки не любят розы. Они любят свежую или гранулированную высушенную траву, у них особый вкус. Мадам Симон снова захлопала глазами.
Никак не могу объяснить, почему на собраниях иногда разворачиваются целые словесные баталии, а иногда после моих ответов (всегда развернутых и взвешенных) повисает тишина. Но если уж быть объективной, баталии вспыхивают чаще, и в их ходе такое узнаешь… К примеру, однажды семья Симон сыпала и сыпала проклятиями, а потом, исчерпав аргументы, мадам Симон вдруг сказала, что этот дом – настоящий бордель и что они до сих пор жалеют, что у них не было средств для покупки дома в Сент-Максим[3] и заодно квартиры в Лондоне, где мог бы жить месье Симон. Так, так, так… Внезапно я поняла, что у этой семьи проблема гораздо более серьезная, чем мой барашек, – у них проблема с любовью, и, в сущности, я об этом знала. Теперь пора вспомнить об их сыне.
Подсчитывая в уме, во сколько мне обошелся этот милый мальчик, я невольно начинаю думать: да как они вообще осмеливаются при мне использовать выражение «непредусмотренные издержки»? Если у кого и были непредусмотренные издержки, так это у меня. Три-четыре раза в месяц я одалживала пятьдесят евро их сыну Адриену.
Когда мы с ним познакомились, ему было четырнадцать лет и десять месяцев, и у меня возникла нежность к этому брошенному ребенку, бродяжничающему на площади Вогезов. Бродяжничающему? Можно иметь роскошные условия жизни и оставаться клошаром, хотя это слово давно уже вышло из употребления. Однажды ночью мне не спалось, и я подумала: бедный парень, он ни здесь, ни там. Как душа, которая вылетела из тела пребывающего в коме, да так и заблудилась в пространстве. Вернется ли? Потерянный в глазах благополучных людей, равнодушный ко всему… В это трудно поверить, но мальчишка в прямом смысле этого слова не знал, где живет, настолько он был задавлен. Однажды мне довелось обнаружить его во дворе со смартфоном последней модели. Экран высвечивал «гугловскую» карту, а механический голос бубнил: «Объект находится перед вами». Когда я положила руку ему на плечо, он подскочил от страха, как ребенок, которого ударили. Глаза у него были красные, как у кролика, зрачки расширены. «Это я, – шепнула я ему, – соседка». Но он так и стоял в ступоре. Несчастный, забитый ребенок, ребенок, которого никто никогда не обнимал, не погладил по головке. Такое бывает, я знаю, и хуже всего, когда такое бывает с мальчиками, у которых быстро грубеет кожа. Девочки тоже бывают забитыми и ненужными, но им легче. Когда трудности подросткового возраста остаются позади, девочки, уже девушки, как-то приспосабливаются. Им не так трудно жить в одиночестве, в собственном мире. Природа позаботилась о том, чтобы они научились сбрасывать старую кожу. Когда наступает период материнства, они окунаются в реальную жизнь. И тут уж не до эго, не до своих обид и комплексов, надо просто жить и все. Мужчины так не могут. Что ж, это их проблемы.
Но Адриен… Адриен как-то рассказал мне, что родители не целовали его никогда – ни утром, ни перед сном. Вы можете представить жизнь без утренних и вечерних поцелуев? Я – не могу. Я живу одна, но, например, по утрам целую себе кончики пальцев или, глядя на себя в зеркало, массирую губы кончиком языка, чтобы не потерять вкус к жизни.
