Я не всегда согласен со Старейшиной, и его гонор, которому он дает волю лишь на уровне хранителей, порой пугает меня до чертиков, но я всегда буду обожать его за то, что он забрал меня от этой отупляющей фермерской рутины.
Взлетаю по ступеням к массивным коричневым дверям, выкрашенным под дерево. Регистратека всегда казалась мне чересчур большой, но Старейшина говорит, что почти всем остальным на «Годспиде» она, наоборот, кажется слишком маленькой. Наверное, потому что я всегда хожу туда один, ну, или со Старейшиной. А других водят туда только вместе с остальными ровесниками, еще в детстве, в школьные годы. Я не учился в школе, потому что на корабле нет ни одного человека моего возраста. Меня всему учит Старейшина.
Он наблюдает за тем, как я поднимаюсь по ступеням. Не сам он, конечно — всего лишь портрет, написанный еще до моего рождения, когда Старейшина был примерно в возрасте Дока. Картина очень большая — размером где-то с половину двери — и висит в неглубокой нише у входа.
Однажды портрет снимут отсюда и повесят пылиться где-нибудь в Регистратеке, рядом с портретами остальных Старейшин.
А здесь, сосредоточенно оглядывая свое крошечное царство, будет висеть мой портрет.
Человек с портрета смотрит поверх меня, поверх ступеней Регистратеки, охватывая взглядом поля и, вдалеке, Город — нагромождение устремленных ввысь крашеных металлических ящиков, в которых живет большинство фермеров и корабельщиков. Художник придал глазам Старейшины выражение такой доброты, какой я никогда не замечал на его морщинистом лице, а губам — мягкий изгиб, веселый, даже лукавый. Или нет. По-моему, я слишком много вижу в этой картине. Этот Старейшина — не тот человек, которого я знаю. На этого я бы смотрел и равнялся как на командира. Не такого командира, чья власть — в страхе, а такого, кто слушает своих людей, интересуется их мнением, дает им развернуться. У нас обоих тонкий нос, высокие скулы, смуглая кожа, но в глазах этого Старейшины читается властность, в наклоне подбородка — решительность, в осанке — сила. Мне всего этого еще не хватает, а настоящий Старейшина развил и усовершенствовал эти качества, как охотник оттачивает лезвие ножа.
Оборачиваюсь, чтобы проследить за взглядом Старейшины, но мне точно не удастся увидеть «Годспид» так, как видит он. Нарисованный Старейшина счастлив править — это счастье излучает даже масляная краска. Я прямо вижу, как писали эту картину. Поспорить готов: Старейшина стоял прямо здесь, где я сейчас стою, и глядел поверх ступеней. Художник стоял на газоне — естественно, смотря на Старейшину снизу вверх — и покрывал холст мощными, широкими мазками. Глядя на «Годспид», как я гляжу сейчас, Старейшина видел все то же, что вижу я: этаж корабля, сконструированный по схеме округа в Америке, на Сол-Земле, но в миниатюре, заключенный в пузыре корабельных стен. С одной стороны громоздится Город, опутанный ровной сеткой прямых, аккуратных улиц, каждый квартал которого заполнен железными трейлерами, в которых живут и работают люди. В одном квартале — ткачи (в том числе родители моего друга Харли), в другом — красильщики, в третьем — прядильщики, в четвертом — портные. Три квартала отведены под пищевую промышленность: там люди, которые консервируют, сушат и замораживают продукты. Два квартала — для мясников. В четырех кварталах живут ученые и механики, работающие уровнем выше. Люди в каждой семье поколение за поколением рождаются, растут и до самой смерти трудятся в одном и том же квартале, в одном и том же Городе, на одном и; том же корабле.
Думал ли об этом Старейшина, пока позировал для портрета? Восхищенно ли смотрел он на Город и слаженную работу его шестеренок, четкую планировку, стабильное производство?
Или видел то же, что вижу я: людей, расфасованных по трейлерам, которые расфасованы по кварталам, а те, в свою очередь, по районам, плотно упакованным в металлические стены корабля?
Нет. Старейшина никогда не думал о «Годспиде» как о ящике. Никогда Город не казался ему клеткой. Это можно прочесть в его глазах на портрете, в том, как он смотрит на улицы Города — словно всемогущий властелин. Потому что это в самом деле так.
Даже здесь, среди полей, пастбищ и ферм, раскинувшихся от порога Регистратеки до самой дальней стены, даже здесь никуда не скрыться от клеток. Каждое поле, пастбище, каждый надел — все четко поделено на участки, измерено века назад, еще на Сол-Земле, еще до отправления. Участки эти разной площади, но все квадратные, все тщательно отмерены. Холмы на пастбищах — все одного размера — представляют собой симметричные островки травы, ведь овцам и козам все равно, они не понимают, что их холмы — рукотворны, что это всего лишь четко расставленные горки грязи и компоста.
Мне знаком ландшафт Сол-Земли — по видео и по картам. Она не делилась на идеально ровные квадратики. Даже в огромных, похожих на сети города были аллеи и переулки. На полях стояли изгороди, но они не были идеально прямыми — они обегали вокруг деревьев, поворачивали под странными углами, чтобы миновать ручей или обогнуть пруд. Холмы не располагались ровными рядами.
Глядя на здешние холмы, я вижу фальшивку, жалкую имитацию земных полей.
Наверняка, позируя для портрета, Старейшина упивался тем самым, что мне так ненавистно в жизни на корабле: идеальной симметрией.
Вот поэтому мне никогда не стать таким же хорошим Старейшиной.
Мне по душе легкий беспорядок.
Толкаю массивные двери в Регистратеку и не могу сдержать улыбку при виде моделей, которые висят на потолке в просторном холле, Большая глиняная Сол-Земля, озаренная светом с улицы у меня за спиной, покрыта толстым слоем пыли. Поблизости крутится модель «Годспида» — как память о тех далеких временах, когда произошел запуск. По сравнению с планет той корабль выглядит таким маленьким и ничтожным — просто шарик с крыльями и острым носом. Войдя в холл, задираю голову: прямо надо мной висит макет того, к чему стремится «Годспид» — огромная сфера, Центавра-Земля. Она больше обеих других моделей и висит в самом центре коридора. Не знаю, сознательно ли это спроектировано или получилось случайно, но солнечные лучи из огромных входных дверей льются прямо на поверхность Центавра-Земли, окружая ее ореолом света.
Шагаю вперед и тянусь вверх, кончиками пальцев касаясь Австралии на Сол-Земле. Мне всегда больше нравилась эта модель: на ней столько деталей — пики гор, волны в океанах. А вот Центавра-Земля — совсем гладкая, потому что у нас есть данные лишь о ее приблизительном размере. Кто знает, что ждет нас там — горы и океаны или нечто совсем иное. Все, что нам известно: что посланный туда зонд определил Центавра-Землю как «пригодную для жизни» — кислородная атмосфера, много пресной воды, сносное для земледелия качество почвы. Вот и все, что у нас есть.
Мне хочется коснуться и ее, но она слишком высоко.
Кажется, что Центавра-Земля навсегда останется недосягаемой.
В голове у меня звучат слова Старейшины: вести корабль на Центавра-Землю — не мое дело. Мое дело — доставить туда людей.
— Могу я чем-нибудь помочь?
Едва не подпрыгиваю на месте, но в следующую секунду уже смеюсь над своим испугом.
