Заданный вопрос перемешал в голове русские и английские слова, японцев и американцев, богатых и бедных и собственные координаты в осях указанного пространства. Почувствовав мое замешательство, она улыбнулась, поклонилась и вышла.
15
Два года назад в Рождество отец напился и не вернулся домой. Его нашли замерзшим, спасать было поздно. Я всё думаю, почему он такой сильный и замерз, а я маленький, но выжил? Может, я больше люблю жизнь, или она больше любит меня? Этот вопрос навсегда во мне. Почему в Христово Рождество все произошло? Может, отец тем бога прогневал, что все пил и душу свою губил? Но он неприкаянный был, как баян: то развернет свою душу – и тогда веселью края нет, то как гармонь заброшенная – сидит сутулый, обувь мастерит, а жизни нет в нем, будто крылья ему отрубили, как свиные копытца на Рождество. Дядя Семен все подмечал, мол, королевство ему маловато разгуляться негде, а мама говорит, смирения у него не было.
Заскрипела калитка, послышались шаги, мамин голос в сенях. В хату вошла немолодая женщина, на голове платок повязан, немного горбится.
– Ну что, милок, будем тебя лечить, ворожить, на ноги ставить. Ты так и знай, сегодня и пойдешь, а хворь твою изгоним и в дом боле не пустим. – Говорила она, как слово к слову вязала, и такая в ней сила, уверенность была – я сразу почувствовал, не случайно она пришла, что-то произойдет важное.
– Братья, а, братья, вам дело будет – дров нанести, печь растопить так, чтоб огнем дышала. А ты, матушка, – обратилась она к маме, которая присела на скамейку и, как прилежная ученица, ждала указаний, – тестом займись. Софья Григорьевна, хлебов надо испечь и поболе дюжины, да такие, чтоб жаром дышали, а я помогать буду. Закваску неси и муку ржаную, немного медку понадобится.
Всё в доме задвигалось, все стали при деле, и как-то оно на добре было замешано – без принуждения, криков, все с охоткой старались. И мне тоже хотелось вместе с братьями бегать за дровами, раздувать огонь, подпрыгивать, чтоб он свои языки распускал, помогать маме тесто месить, приговаривая с любовью – хлеб заботу любит и поднимается оттого с радостью, – да в печь отправлять и ждать румяного.
– Пора перину на печь укладывать, Софья Григорьевна, покажи хлопцам, где взять. Две надобно, но сперва одну стелите.
По дому побежал запах теплого хлеба, но что-то в нем было необычное, какой-то густой, тягучий дух, может мед это, а может её приговоры. Она, пока хлеб пекся, все что-то бормотала – губы двигаются, а звуки невнятные, как мурлыкание, один за другой цепляются – не разобрать. А она увидела, что я прислушиваюсь, обернулась и говорит:
– Помни, хлеб всему голова – любовь положишь, и тебе обратно аукнется.
С печи раздался Пашкин голос:
– Тетя Марфа, перину разложили, дальше что делать?
– Рушники берите, чтоб руки не сжечь и тепло сберечь, и на перину хлеб укладывайте, как в постель. Второй периной – вот мы с матушкой Вам ее подаем – хлеб накрывайте, укутывайте его.
Пока братья с хлебом возились, она подошла ко мне, присела рядом, руки положила мне колени:
– Теперь Ваня твой черед. Мы поработали, теперь твоя очередь. Жарко будет, но ты терпи, впускай жар. Тогда холод в себя впустил – теперь на его место жар пойдет. И сам пойдешь. Холод через ноги выйдет, и ты ими командовать снова будешь: захочешь – побежишь, а захочешь – прыгать будешь. Ну, всё, родненький, полезай на печь.
Пашка с Колей помогли забраться.
– Теперь хлеб из-под перины вынимайте, а ты, Ваня, его место занимай. Одни глаза наружу оставь, все остальное укрой. А вы, покуда не слезли, подбейте перину ему под бока и с ног.
Вспотевший Пашка старательно толкал в бока, а Колька пыхтел у ног.
– Вот так, молодцы, гарные вы мои хлопчики, теперь слезайте.
Братья спрыгнули. Чувствую себя, как тесто в печи, что-то из меня выпекать будут? Тесто же тоже не ведает, что хлебом станет. Тело сопротивляется, стонет, ищет, где схорониться от сильного жара. Сердце колотится бешено, в ушах от него звенит. Пот ручьем стекает по телу, заливает глаза, но я не шевелюсь, сам в себе прячусь, чтоб не испугаться и сильным казаться. Вокруг сердца огонь мечется, дышать становится все тяжелее, хриплю, а не вдохнуть. Где-то в животе, кажется, появился холод, а снаружи его сжимает обхвативший все тело жар. Холодный комочек мечется, чувствую, надо его отпустить. Тело расплылось, как растаяло, и он распался на две части и покатился по ногам, задержался в ступнях, они как заледенели, а потом стали оттаивать. Я куда-то плыву, вокруг меня вращается печь, летают буханки хлеба, от них пар вьется… Братья на печке… Отец посмотрел на меня и пошел по дороге, и не идет, а плывет, медленно удаляется, но не шевелит ни руками, ни ногами…
Чувствую прохладу на лице, приоткрыл глаза, мама держит мокрое полотенце у меня на лбу.
– Как ты, сынок? – спрашивает тихо, а голос дрожит, вот-вот сорвется.
– Слабость какая-то, весь ватный, – говорю, а кажется, кто-то другой провалился в меня и изнутри говорит.
Пытаюсь подняться на локтях – потряхивает, как озноб побежал.
– Не торопись, – сказала сидевшая у моих ног женщина и, поглаживая ноги, пояснила: – Надобно телу в себя прийти и голове с ним познакомиться заново.
Лежу на печи и не понимаю, зачем я здесь, что происходит – как родился заново, только сразу большим.
– Ну, пора, Ваня, страх с холодом ушел, ты здоровеньким пришел. Слезай с печи, садись за стол, чай пить будем. Сахара тебе можно вдоволь и соли щепотку.
Она спустилась, за ней мама, я тоже слез. Они пошли к столу и сели на скамью. Я тоже пошел, но очень медленно, покачиваясь, ноги как не свои. Когда дошел до стола и сел, мама расплакалась и не могла остановиться.
16
Наступил тревожный для меня вечер первого дня пребывания в роте почетного караула после выздоровления. Прозвучала команда:
– Рота, отбой!
Сорок пять секунд на исполнение. Я быстро снял сапоги, положил на них портянки, гимнастерку на табуретку, сверху брюки, пилотку и ремень. Прыгнул под одеяло.
– Не умеем выполнять команду «отбой», будем учиться. Рота, подъем! – скомандовал сержант.
Так продолжалось примерно полчаса. Когда в очередной раз оделись и построились, заместители командиров взводов вывели из строя тех, кто должен к подъему выстирать и погладить форму. В избранные попали любители гусиного шага, каши, Попадюк и другие. Мою персону не обошли вниманием.
– День прошел! – крикнул кто-то из стариков.
– Лимоны, кричите «слава богу, живы», – поддержали другие.
Мы дружно прокричали. Оказалось недостаточно. Повторили раз десять.
– Старики, день прошел! – загремел тот же густой голос.
– Х… с ним! – с достоинством отозвались остальные.
