— Думаю, сегодня лучше оставить его в покое.
И, только увидев ее обиду, оскорбленную гордость и полную жалости уверенность, что стоит ей еще немного постараться, и я буду к ее услугам, я понимаю, что остается только один выход. Я должен совершить высшую жертву.
— Позволь мне, — говорю я и, набрав воздуха, погружаю голову у нее между ног.
— О-о-о! — стонет она, пока я зарываюсь в разрезанное поле спутавшихся кудрей — стараясь не обращать внимания на кисло-сладкий затхлый вкус женщины и попадающие между зубами волоски, — облизывая и погружаясь языком, пока он не начинает болеть. Господи, ну долго еще?
Расстраивает то, что, когда ее дыхание становится совсем тяжелым и кажется, что она вот-вот кончит, начинаешь лизать еще интенсивнее, чтобы довести ее до края, и тут она вдруг начинает дышать нормально, и все приходится начинать сначала. После того как я в сотый раз поднимаю голову, чтобы подышать, она мне говорит:
— Можешь не продолжать, если не хочешь.
Предполагается, конечно, что я отвечу, что хочу. Но к этому времени у меня уже возникли растяжение мышц языка и спазм мышц челюсти.
— Хорошо, — соглашаюсь я.
Она быстро одевается и благодарит меня «за кофе». Мы почти не разговариваем, пока я провожаю ее до главного входа. Я что-то говорю о жутком похмелье, которое ждет меня завтра утром, хотя фактически сегодня утром, потому что уже больше часа ночи. Она замечает, что первое занятие начинается у нее в 9:30, и я говорю: «Бог мой, как рано!» Она со мной соглашается.
Я открываю ворота.
Возникает неприятная пауза, во время которой она, видимо, раздумывает, не дать ли мне свой телефон. Наконец она быстро целует меня в уголок рта.
— До встречи, — говорю я.
— До встречи.
Некоторое время я смотрю ей вслед. Она не оборачивается.
Лишь возвратившись в свою комнату, я начинаю постигать чудовищность происшедшего. Каких-то полчаса назад на этой самой постели женщина упрашивала меня заняться с ней любовью, и я не смог оказать ей эту любезность. Я мог попросить ее остаться на ночь и попробовать снова утром. Я мог спросить, как ее зовут и как ей позвонить, чтобы продолжить на следующий день. Но я ничего этого не сделал. У меня был шанс — несколько шансов, — и я их упустил.
К тому же я пьян. И у меня нет друзей. И меня предал «Гром». Я не могу уснуть, потому что я пьян, у меня нет друзей, меня предал «Гром», я упустил первую и единственную возможность расстаться со своей девственностью, и кровать кружится подо мной. Она вращается так сильно, что я вынужден встать и принять оперативные меры.
Засунуть палец в горло. Выблевать. Вымыть. Почистить зубы. Обратно в постель.
Вращение кровати подо мной более или менее прекращается. Но я по-прежнему остаюсь неудачником и девственником, у которого нет друзей.
Мастурбация — вот что поможет мне уснуть. Я тяну свой предательский орган, который, разумеется, теперь, когда рядом нет девчонки, способной порадоваться этому, поднимается без всяких усилий. И я мысленно представляю себе сегодняшний вечер, но в новой редакции, в которой эрекция происходит у меня, как только девушка просит об этом, и я довожу ее до яркого оргазма уже через секунды после того, как вхожу в нее.
Но я никак не могу кончить. Я продолжаю вспоминать вечер, пытаясь оживить в памяти эротические моменты: когда она впервые прижалась ко мне, услышав про скелет; первый поцелуй; «я хочу, чтобы ты вошел в меня», свой язык внутри настоящего влагалища настоящей девушки. Но как только я приближаюсь к оргазму, возникают отвлекающие неприятные мысли Брюер, который спрашивает: «Надеюсь, ты не уходишь?» — и я, фактически извиняющийся перед этим чертовым ублюдком. Руфус и Эдвард, издевающиеся надо мной на лестнице. Девушка, которая не оглядывается.
Мой член уже начинает саднить, и с нехотя вытекающей струйкой я наконец-то получаю облегчение.
В середине его чувствуется неприятное жжение, как будто в канал вставили горячую иглу. Когда я писаю в раковину, становится еще хуже. Я лежу без всякого сна, не думая больше о том, что я неудачник, девственник, без друзей и будущего. Я думаю только о том, как пульсирует боль в моем несчастном члене.
Почти уже поплыв, я резко пробуждаюсь от мысли, что на грязных трусах, брошенных внизу, вышито мое имя. Я поднимаюсь, достаю трусы, тру их под краном и бросаю в мешок для стирки.
Черные полуботинки, серые мокасины
Дорогой м-р Девере!
В качестве помощника королевского герольдмейстера я вынужден исполнить свою печальную обязанность, известив Вас о кончине Вашего троюродного кузена, его светлости герцога Уэссекса. Я полагаю, что до сего дня Вы могли быть не осведомлены о данной родственной связи. Но надеюсь, что Вы будете не слишком удивлены, узнав, что, поскольку его светлость скончался, не оставив потомства, то Ваш отец, как ближайший родственник мужского пола, наследует титул и имущество, стоимость которого близка к 100 миллионам фунтов стерлингов.
В качестве старшего сына 26-го герцога Вы, разумеется, получаете право — до принятия герцогства самому — именовать себя маркиз Фроум.
Остаюсь, сэр, Вашим покорным слугой,
и т. д., и т. д.
Я храню надежду обнаружить такое письмо в своей почтовой ячейке в швейцарской. До сих пор у меня были одни разочарования. Если в ячейке что-то есть, то обычно это какая-нибудь ерунда, вроде записки от руководителя группы или ксерокопии напоминания об очередном собрании одного из бесчисленных обществ, в которые я вступил во время ярмарки для новичков, совсем об этом позабыв. Если повезет, то там окажется твердое тисненое приглашение на модную вечеринку с напитками у какой-нибудь важной персоны; его можно поставить на каминную доску, чтобы все видели, что я тоже важная персона.
Письмо же это упорно остается лишь в области фантазии. А мой отец упорно остается мистером Хью Девере, преуспевающим, но далеко не нажившим ста миллионов фунтов бизнесменом из западной части Центральной Англии.
Что очень стыдно, потому что, будь он герцогом — или, не будем привередничать, графом, лордом или хотя бы простым баронетом, — мне было бы гораздо легче представлять его своим новым друзьям. Но объяснять это ему — бесполезно. Он не учился в Оксфорде. Он не поймет.
— Ты уверен, что не хочешь пригласить на обед кого-нибудь из своих друзей, а, парень? — спрашивает он меня оглушительно громким голосом, который несется от Том-Гейт через Большой двор в Пекуотер и проникает в окна всех приличных людей, с которыми я знаком.
Я несколько преувеличиваю. В действительности он говорит не громко. И у него нет выраженного бирмингемского акцента. В центральных графствах его произношение сочли бы шикарным, поэтому я, наверно, и не замечал его раньше. Но после двух триместров в Оксфорде мне хочется провалиться под землю всякий раз, когда он раскрывает рот.
